Арлекин. Судьба гения

– Да, кстати, я на базаре у вас попугая гвинейского видел, – опять перебил купца. Тот даже немного растерялся наконец: всё-таки и их можно из себя вывести. – Так вот, попугая я видел, можно ли его по-русски обучить?

– А как же, наш господин, на любом языке, какой пожелаете. – Мамикон Ваграпов незамедлительно обрёл прежнее спокойствие. Его толстое лицо так и светилось. – Прикажете принести?

Вопрос оставил без внимания.

– Что же вы кофе не пьёте? Угощайтесь, угощайтесь…

Опять замолчал. Чуть скосив глаза друг на друга, армяне потянулись к чашкам, отхлебнули по глотку.

– Пейте, ешьте шербет, халву. – Он провёл рукой над столом.

Пришлось допивать давно остывший кофе. Один даже отщипнул кусочек халвы.

– Ну что же, – Артемий Петрович встал, – просьбы ваши мне ясны. Сами понимаете, за один раз не решить. Приходите на той неделе. Кубанец вас известит. Идите с Богом! Васька! Проводи гостей!

Ординарец возник тут же. Армяне долго раскланивались, наконец ушли.

– Васька! – бросил вдогон. – Снимай-ка нашего путешественника да веди сюда, пожалуй, пора и с ним разобраться.

Он чувствовал себя прекрасно – армяне успокоили его, и, поддавшись минутному настроению, он решил отменить истязание, назначенное до конца дня.

– Ну-ка, – хлопнул он в ладоши лакею. – Неси кофе да водки большой штоф, мичман наш продрог, поди.

Наконец два штык-юнкера ввели арестованного. Артемий Петрович властно махнул им рукой:

– Отпустите!

Измученный, синий от холода, стоял перед ними глумливец на трясущихся ногах и молча, внимательно изучал воспалёнными глазами своего мучителя.

– Наливай, Васька, – приказал Артемий Петрович ординарцу и подвинулся поближе.

Лицо мичмана, ранее такое надменное и наглое, теперь посерело от страха и вызывало только отвращение.

– Ну что, шут гороховый, прокатился на лошадке? – Сам не замечая, он сорвался в крик: – А? Авось теперь-то язык научишься попридерживать! Отвечай!

Арестованный с трудом разжал губы:

– Так точно, ваше превосходительство!

Простой ответ его не удовлетворил, показался подозрительно дерзким, но униженность позы вызвала острую брезгливость – он решил не срываться.

– А ты, я вижу, замёрз! Так разгорячите его! Пусть пьёт моё здоровье!

Желая проделать с ним известную шутку, Артемий Петрович метил не только унизить, но и обпоить, обогреть проклятого глумливца, а то, не ровен час, загнётся.

Кубанец с поклоном поднёс Мещёрскому здоровенный рог, в который влили большой штоф перцовой водки, и произнёс угодливо:

– Извольте, князь, отведать!

Штык-юнкеры хихикнули с деланной завистью: мало кому под силу было проглотить такое количество огневого напитка. Мещёрский принял рог и, не сказав ни слова, покорно принялся пить. Руки его дрожали, водка протекла за воротник рубахи. Он только начал отклоняться назад, но подвели намученные гирями ноги, и мичман, не сдержав равновесия, рухнул на спину. Рог выскочил из рук, водка, сразу распространив отвратительный запах по всей комнате, пролилась на пол.

– Я, я, – стал оправдываться Мещёрский, – стоять не могу, ваше превосходительство.

Он заспешил, пытаясь взгромоздиться на колени, но трясущиеся, натруженные гирями ноги разъезжались по мокрому паркету.

Тут Волынский не выдержал – нет, не суждено было этому дню закончиться хорошо.

– Врёшь! Нарочно разлил! Значит, мало ещё поостыл, горячительное не приемлешь? – закричал не своим, высоким голосом. Войдя в раж, он затопал ногами, свалил стул и зашиб ногу, отчего только больше распалился. – Мало тебе, так погоди же!

Штык-юнкеры замерли как истуканы, боялись даже бровью повести; Мещёрский же, наоборот, растянулся во всю длину на полу: не в силах пошевелиться, мичман покорился судьбе, и только красные, обветренные глаза пристально глядели на разбушевавшегося генерал-губернатора. Это надменное, как показалось Волынскому, спокойствие и решило исход дела.

– Васька! – заголосил Артемий Петрович в полном уже исступлении. – Васька! На лёд его! На лёд! Стоять не может, так пускай же насидится всласть! Голым задом на час, чтоб знал, как шутки шутить! Да соли, соли насыпь под хвост – пускай ему и холодно и горячо станет!

– Вон! С глаз вон! – обрушился он на штык-юнкеров, и те, счастливые, что гнев не перекинулся на них, схватили несопротивляющегося Мещёрского под микитки и потащили прочь.

Он долго ещё метался по кабинету, круша мешавшуюся под ногами мебель, и что-то бессвязно выкрикивал. Волынский отходил не скоро, но тут навалившийся стыд привёл его в полное изнеможение. Он рухнул на диван.

– Чёртова страна! Чёртова страна! – шептал, перебарывая одышку. – Чужие проворней своих! Позор! Позор!

Спустя какое-то время ум выискал утешительный довод: «Хорошо хоть, армяне про разбой не спросили», – но, поразмыслив, понял, что и довод позорный, и всё кругом, всё кругом…

И долго ещё сидел Артемий Петрович в глубине широкого дивана, погруженный в сумерки интимного рабочего кабинета, и не зажигал свеч. Слуги боялись зайти к нему навести порядок – опасались тревожить господина генерал-губернатора астраханского в такие минуты.

12