Архипелаг Грез

Я старался говорить потише, потому что официант бросал в мою сторону враждебные взгляды.

— В них избавление от всего этого, твое личное избавление. В прошлом году, когда ты поселился в доме своего знакомого, ты хотел определить себя, исследуя свое прошлое. Ты пытался вспомнить себя. Но кризис личности пребывает в настоящем. Память позади тебя; опираясь на нее одну, ты определишь себя лишь наполовину. Ты должен стремиться к равновесию, обратиться к будущему, а Сказочный архипелаг, он и есть твое будущее. Здесь, в Джетре, ты будешь только гнить, убивая попутно Грацию.

— Но ведь я не верю в острова, — сказал я.

— Тогда ты должен открыть их. Острова столь же реальны, сколь и я. Они существуют, и ты можешь их посетить — точно так же, как можешь говорить со мной. Но в то же время они суть состояние ума, жизненная позиция. Все, чем ты занимался до сих пор, было направлено внутрь, было эгоистичным, болезненным для окружающих. Ты должен выйти наружу, утвердить и оправдать свою жизнь.

Вернувшийся официант поставил передо мною пиво, поставил перед Сери апельсиновый сок.

— Извините, сэр, я просил бы вас рассчитаться, как только вы допьете.

— А в чем, собственно, дело?

— И по возможности скорее. Благодарю вас.

Сери снова удалилась, на мгновение возникло другое кафе: убогий интерьер, пластиковые столики с пятнами от чая, запотевшие окна, ведерко для охлаждения молока и реклама пепси-колы… но затем мимо кафе проехал трамвай, из-под его дуги сыпались синие искры, и я снова увидел деревья в цвету и спешащих куда-то джетранцев.

— На Архипелаге ты сможешь жить вечно, — сказала Сери, возвращаясь.

— Ты имеешь в виду Лотерею?

— Нет… Острова, они вневременные. Те, кто туда уходит, никогда не возвращаются. Они находят себя.

— На мой взгляд, это нечто не совсем здоровое, — сказал я с сомнением. — Бегство от жизни в мир фантазии.

— Не в большей степени, чем все, что ты делал до сих пор. Для тебя острова станут искуплением. Бегством от бегства, возвращением к ориентированности вовне. Чтобы найти путь наружу, ты должен еще глубже уйти в себя. Я покажу тебе путь.

Я молчал, глядя вниз на брусчатку тротуара. Между ногами посетителей прыгал воробей, он высматривал и склевывал крошки. Мне хотелось остаться здесь навсегда.

— Я не могу оставить Грацию, — сказал я в конце концов. — Во всяком случае — сейчас.

— Тогда я уйду без тебя, — сказала Сери, начиная удаляться.

— Ты что, серьезно?

Я ни в чем не уверена, Питер, сказала Сери, ни в чем не уверена. Я ревную к Грации, ведь пока ты с ней, мне достается роль твоей совести. Я вынуждена наблюдать, как ты разрушаешь ее, а заодно и себя. В конце концов ты и меня разрушишь.

В этот момент Сери была на диво молодой и красивой: светлые волосы, сверкающие на солнце, густой южный загар, юное гибкое тело, легко угадываемое сквозь тонкую ткань. Она сидела рядом со мной, возбуждая меня и заставляя мечтать о дне, когда я смогу остаться с ней вдвоем.

Я заплатил по счету и сел в трамвай, идущий на север. Небо затянуло, пошел дождь, и я вновь ощутил свою обычную депрессию. Сидевшая рядом Сери молчала. Я вышел из автобуса на Кентиш-Таун-роуд и свернул в грязноватый проулок, ведущий к дому Грации. Около дома я увидел ее машину, втиснутую между строительной вагонеткой и спальным фургоном с австралийским флажком на лобовом стекле.

Темнело, но в наших окнах не было света.

Что-то там не так, Питер, сказала Сери. Быстрее!

Я оставил ее на улице и сбежал по ступенькам к двери. По дороге я успел достать ключ, но дверь была распахнута настежь.

— Грация! — Я включил лампочку в прихожей и помчался на кухню. Из ее сумочки, валявшейся на истертом линолеуме, высыпалось все содержимое: сигареты, зажигалка, скомканные бумажные салфетки, зеркальце, расческа, пакетик мятных леденцов. Я сгреб все это хозяйство и поставил сумочку на стол. — Где ты, Грация?

В пустой гостиной царили покой и прохлада, и дверь в спальню была закрыта. Я подергал ручку, затем толкнул дверь, но ее чем-то заклинило.

— Грация! Ты здесь? — Я навалился плечом, дверь чуть подалась, но было понятно, что она придавлена изнутри чем-то тяжелым. — Грация! Пусти меня!

У меня тряслись поджилки, не попадал зуб на зуб. Я уже знал, что там увижу, знал с кошмарной уверенностью. Еще удар плечом, и дверь подалась на пару дюймов; теперь можно было просунуть в щель руку, нащупать выключатель и включить свет. В ту же самую щель я разглядел ногу Грации, безжизненно лежавшую на полу. С третьего толчка дверь поддалась, что-то с грохотом обрушилось, и я ворвался в спальню.

И сразу увидел кровь.

Грация лежала ничком, ее ноги свешивались на пол, юбка задралась, бесстыдно демонстрируя нездоровую бледность кожи. Ее правый сапог валялся на полу, левый был наполовину стянут с ноги и так, по всей видимости, застрял. Из взрезанного запястья толчками выбивалась кровь, на ковре, рядом с темным, медленно расползающимся пятном, зловеще поблескивало лезвие бритвы.