Ариадна

Терпеливостью Ариадны я не отличалась и, наблюдая, как Пасифая ползает по полу, собирая останки своего чудовищного отпрыска, испытывала скорее гнев, чем сочувствие. Помимо этой твари у нее было трое живых детей, но мать столько лет уже смотрела сквозь нас, будто мы прозрачные. Когда Девкалион отплыл в Ликию, она, кажется, и не заметила, что потеряла здорового, человеческого сына, погруженная в мысли о зубастом, яростном страшилище, сосланном в темницу под нашими ногами. Теперь Ариадна тоже нас покинула, а мать оплакивала только этого урода, который и родиться-то не должен был. Но оставить ее так я не могла. И встала на колени, чтобы помочь ей подняться, хоть отвращение к кровавому месиву ощущала всей кожей. Что-то горячечно бормоча себе под нос, Пасифая все-таки оперлась на мою руку и встала.

Я отнесла бы его останки на берег, чтобы море их смыло, но вместо этого повела Пасифаю в дворцовую гробницу. Пусть он покоится вместе с почившими царями Крита. Если цари эти вроде Миноса, так Минотавр будет не худшим из погребенных там. Думаю, мать меня благодарила, хоть пребывала в таком смятении, что понять происходившее в ее сокрушенном разуме было трудно. Но из гробницы я ушла. Оставила ее плакать одну в темноте.

Всегда я терпеть не могла просто сидеть и ждать, не по мне это. Но в тот день больше ничего не оставалось. Я отправилась в бухту – может, Ариадна с Тесеем спрятали для меня какую-нибудь весточку, подсказку, оставили знак? Постояла над волнами, как и всегда, набегавшими на песок, и ушла, не узнав ничего нового. В конце концов солнце село – пришлось мне возвращаться в Кносс ни с чем.

Обратно я опять пошла мимо гробницы – наверняка Пасифая все еще там. Приблизившись, различила тихие звуки, доносившиеся из открытой двери. Не плач, но пение. Печальный, заунывный гимн. С тех пор как родился Минотавр, мать ни разу не пела. Отдаленное, полузабытое эхо этих песен всколыхнуло что-то внутри. Вспомнилась на мгновение, хоть и смутно, материнская улыбка. Я обхватила себя покрепче, замедлила шаг. Не хотела подходить слишком близко. Мать стояла на коленях у могилы, а рядом лежал бесформенный ком, милосердно прикрытый плотной тканью.

Луна освещала затейливо украшенный фриз над входом в гробницу. Пасифая допела, а потом поднесла руки к лицу. Повернутое вполоборота, оно казалось отлитым из серебра и тьмы, его истерзанная красота была почти невыносима. Она впилась острыми ногтями себе в щеку, и мне захотелось отвернуться, но я не отвернулась. Сердце мое мучительно застучало, когда кровь облила ее руку, поползла тонкими ручейками – Пасифая раздирала ногтями собственную плоть. Она больше не плакала, зато слезы, которые я, стиснув зубы, сдерживала весь день, подступили к горлу.

– Уже недолго осталось.

Я резко обернулась, услышав за спиной мужской голос, хрипло выдохнула.

– Прости, Федра. Не хотел тебя напугать.

Я приложила ладонь ко лбу. На котором с перепугу выступил липкий пот. Вот она, нечистая совесть.

– Не слышала, как ты подошел, Радамант.

Он протянул морщинистую руку, мягко положил мне на плечо. И ласково проговорил:

– Ты очень устала, милая.

Радамант кивнул на открытую гробницу, его редкие седые волосы развевались на ветру.

– Просто хотел сказать, что твоя мать уже скоро его оплачет.

– Она что, правда любила эту тварь? – выпалила я. Этот вопрос, оказывается, мог всплыть в любую минуту. – Как может она по нему скорбеть – знает ведь, чем он был?

Радамант поджал узкие губы. Тонкая, как пергамент, кожа натянулась, и морщины на его добром лице проступили резче.

– Скорбит ли она о звере? – спросил он. – Или теперь, после его смерти, скорбит о воплотившемся в нем? О сотворенном с ней столько лет назад, разрушившем ее разум, – может, теперь, когда все кончено, она оплакивает это наконец?

Я посмотрела на него с удивлением. Никто и никогда так не говорил о Пасифае. Я привыкла к скользким намекам, неумолчным шепотам злоязыких сплетников, тянувшимся за ней по всему Криту. Радамант же говорил с сочувствием, чем на мгновение сразил меня. Мне тут же стало стыдно, ведь в свое время я отзывалась о нем с таким безжалостным пренебрежением, ничего не замечая, кроме трясущихся старческих рук да дребезжащего голоса. Помнится, даже назвала его худшим на Крите женихом – просто потому, что на язык попался. А потом Минос предъявил этого Кинира, который теперь уже отправился обратно на Кипр, придя в ужас от новых доказательств развращенности нашего семейства. И Ариадна встретила Тесея. Как блистательно он воплотил наши девичьи мечтания – лучшего и не наворожить! Но где Ариадна теперь?

– Твой отец отбыл внезапно, и я пока взял на себя его обязанности, – сказал Радамант, увидев, что на слова о Пасифае мне нечего ответить. – Но уверяю тебя, царевна, лишь по необходимости. Я уже послал корабль прямиком в Ликию, чтобы призвать твоего брата домой. Трон принадлежит Девкалиону – пока Минос не вернется, по крайней мере.

Радамант казался встревоженным. Интересно, что он думал об опрометчивом и безрассудном отъезде Миноса.

Я кивнула.

– Благодарю тебя.