Аргонавт

К восьми стряхнув оцепенение, он маялся в поисках какого-нибудь занятия, чтобы отвлечься: от déjá vu осталось послевкусие, как бывает после высокой температуры; на месте не сиделось, но и выползать никуда не хотел (куда идти? все кафе закрыты, а пить кофе из киосков в таком-то состоянии – самоубийство, хотя, быть может, не худший из вариантов). Думал фильм посмотреть, включил «Отель Меконг», но через десять минут понял, что не смотрит, а прохаживается по той съемной квартире (роковой дом № 13, квартира 44 – в японской нумерологии «44» что наша чертова дюжина, если не хуже), скользя взглядом по вещам бывшей жены, сына, находя среди них предметы, очевидно принадлежащие чужой мужской особи. Видение было ярким и мучительно подробным. Оно затягивало деталями. Каждая мелочь светилась своей собственной знаменательностью. Это было дико. Спустя более чем десять лет он окончательно осознал опустошающие обстоятельства, в которые и себя, и семью загнал пьянкой, и необратимость собственных поступков, их ничтожность (всю мою жизнь я свел на нет пустяками). Большей половиной находясь в прошлом, которое захватило его внимание и не отпускало, он как наяву перебирал инвентарный список когда-то его вещей: книги, брал в руки, листал, но прочесть ни слова не мог – буквы не складывались в слова; личные вещи, до ужаса знакомые – перчатки, кажется, подошли новой сильной половине (отчетливо помню, как купил их в ангаре на рынке Кадака) и носовые платки (не погнушался, сволочь), – все теперь принадлежало другому, теперь он – Нос, Тень, Двойник – будет ими распоряжаться… (Так и было: Павел оставил все – ничего с собой не взял, даже книги, потому что знал: не смогу их читать, не смогу читать то, что читал с ней, не смогу слушать ту же музыку, которую вместе слушали, придется заново себя собирать, – и собирал: Пруст обил стены пробкой, а я обложил их книгами; каждая книга была, как кирпич, который прошел обжиг его пламенного сознания, каждая книга была сосудом, который он наполнил своим одиночеством.) Этот незнакомец (впервые встретились лицом к лицу, когда после долгой яростной телефонной перебранки с женой из-за того, что она не отпустила Глеба на встречу с Павлом, он отправился к ее дому и стал орать у них под окнами песню Antonin Artaud, на слове hypodermic вышел он – суровый, жесткий, быстрый – и, грубо переломив, повозил Боголепова лицом об асфальт, но это не сломало Павла: когда тот ушел, он поднялся и несколько раз выкрикнул: Those Indians wank on his bones!) теперь распоряжается не только его вещами (тут перескочить бы, не додумывать): неопрятный мужчина с залысинами в квадратных очках командует его сыном, и Глеб вынужден делать зарядку, плестись в кружок тхэквондо, выполнять его поручения, терпеть, соглашаться, отвечать на вопросы (которые по праву принадлежат отцу), слушать суждения чужого человека… мало-помалу пропитываясь им, делаться тоже чужим. Зачем это пришло сегодня? Что за роковой день? Неужели все эти годы я только делал вид, что понимаю, понимал?.. В этой запоздалой боли было что-то еще; как стена, вдоль которой идешь, пока не наткнешься на холодок, веющий из неприметной скважины, – боль сквозила, в ней угадывалось предчувствие беспредельного откровения.

Встал. Выключил фильм. Почистил зубы. Попил воды, почти такой же колючей и быстрой, как та, в детстве. Открыл «Бутик Ванити», и – слава Б.! – затянуло, как трясина (да, так у него там всё топко, зыбуче: ай да Ильянен, ай да молодец!). Читал, читал, подействовало, как лекарство, и даже что-то в душе оживилось, сросся с книгой до полудня (не добрался и до середины – прекрасно! еще дня на три есть лекарство), забыв о голоде, обо всем на свете, на кухню вышел как стеклышко. Кто-то писал: вынырнешь из «Бесов» и не понимаешь, где ты, – а тут совсем наоборот: все хорошо, все на месте.

Слева бывший бассейн «Калев». Что там теперь? Спа-центр? Все равно не ходил, не хожу, не буду. Никогда. Справа малое здание бывшего ДОФа. Прямо – парк. В парк! Посидеть у фонтана. Людей мало. За кустами кто-то. Мочится. В этом здании был театральный кружок. Мать пыталась меня сюда водить, но я умел выкручиваться. Петляя коридорами, я уходил – отовсюду: и с фольклорных танцев, и с рисования, и из театрального – колобком укатился. Только меня и видели. Были приятные дни. Пока мать не узнала, что я не посещаю кружки, предоставленный себе самому, бродил по городу. Как сейчас…

Так, оставаясь один на один с собой и городом, я и стал тем, кто я есть.