I seldom meet a young pretty girl now; I can hardly remember how it feels to be nineteen… the young girls in my books are seldom living characters. I should like to change places with you …to look out at the world through your eyes, and so find out what sort of a little person you are. – Записал в антракте на салфетке. На память. Это Тригорин. Кто бы мог подумать. Про меня! Hy, про меня же! Я столько для себя вдруг нашел в «Чайке» – там столько меня! (Например, там же: а weary, useless life, lost in the crowd, unhappy.) Всё я, я. Изношенный человек. Пусть я не пишу романов, рассказов, пьес, но в душе, в воображении я создаю миры. Измучен я так, словно все это давно на бумаге; с ума схожу от паранойи, кажется, что за мной следят папарацци, люди меня читают и про меня думают. Не успел записать мысль, как все вокруг изменилось, точно я подергал за незримую нить биоэнергетическую паутину, в которой все мы замумифицированы заживо, подергал и в каждом встречном чувствую враждебность: все про меня всё знают, каждую мою мысль им доносят невидимые духи. Все связаны. Мобильные телефоны и интернет – это метафоры куда более тонких связей. Мы все сообщаемся, хотим того или нет. И каков outcome? Мир ко мне враждебен; он стремится наказать меня за одно то, что я ношу в моей душе любовь к Аэлите и тот растраченный попусту потенциал (растраченный, он все еще связан с человеком, как цепь, как след слизняка, как кровавая веревочка, что вьется за подстреленным зверем). Вот за растрату природного ресурса – за одно это меня. Уверен, посмотри я теперь же «Чайку» на русском – где-нибудь, скажем, в МХАТе, – мне бы не понравилось и ничего бы я для себя там не нашел. Убежал бы блевать в туалет. А тут, посреди суетного Лондона, совсем чужой и чуждый в этом лоском и глянцем обтянутом мире, забрел в театр (привлекла фотография «Нины») и прислушался только потому, что говорили они не по-русски, и надо же – услышал! Прочувствовал! Пробрало чуть ли не до слез. Ничего бы этого не случилось, если б это было по-русски – настолько во мне взросла русофобия. Через край хлещет. По-моему, я нашел способ реанимировать для себя классику и возобновить чтение русской литературы (в обход моей русофобии): на английском языке. Перечитаю. Начну с Чехова. Он всегда был мне ближе других. Больше восхищал, конечно, Набоков, но ближе оказывался Чехов. Когда я был последний раз в театре? Кажется, в восемьдесят девятом году. На «Лолите». Было омерзительно. Ничего не помню, но помню, что было омерзительно. В те годы все было так. Безвкусица, китч. Из всех щелей хлынувшие крысы-предприниматели вываливали на лотки все подряд. Делать деньги, а на чем – неважно. Что Булгаков, что Набоков. Что иконы, что боевики. Порнуха, Генри Миллер, Виан, порнуха, Сорокин, Сорокин, тут же маркиз де Сад, «Сад и огород». Из такого винегрета и вырос постмодерн девяностых. Если подумать отрешенно (без пены у рта), то не Путин «всех сделал» – Россия утонула в пошлости (она так размякла, что ее можно было фруктовым ножом).
* * *
