Аргентинец

– Вы вникните в суть, напрягите мозги. Кто всё это сделал? – Он обвел рукой окрестные дома и водонапорную башню. – Это сделали рабочие. А кто развязал войну, глупее которой ничего нет на свете? Буржуи. Ну и кто дурак, а кто умный? Мы, большевики, верим в созидательные силы народа.

Антон Эмильевич и Осип вернулись в столовую.

– Да-да, вы всё правильно говорите, – вздохнул отец. – У российской аристократии такие долги перед народом, что ей вовек не расплатиться. Я, помнится, мальчишкой бегал смотреть на арестантские партии, которые отправляли в Сибирь. Однажды видел старика с тремя клеймами на лице. То поколение поротых и клейменых уже ушло, но память-то осталась. – Он встрепенулся. – Вы, Осип Петрович, чай будете?

– Не, я пойду. – Осип рассовал по карманам куски хлеба. – Надо ребятам в казармы снести, а то у нас кормежка, прямо скажем, худая.

Стали прощаться.

– Вы приходите к нам еще, – пригласил Антон Эмильевич. – У Любочки скоро день рождения.

Осип повернулся к ней и посмотрел так пронзительно, с открытым самцовым интересом, что у нее ослабели колени.

– Что вам подарить? – серьезно спросил он.

– А что может подарить большевик?

– Всё. Весь мир.

– Ну тогда подарите.

– Будет сделано.

Глава 10 Октябрьский переворот

1.

El cuaderno negro, черная записная книжка

Все записи сделаны на испанском

Наверное, надо писать о том, что происходит перед моими глазами.

В стране массовые увольнения, на предприятия ничего не подвозится – нет ни топлива, ни сырья. Доктор Саблин пытается угадать, куда денутся все эти безработные. На носу зима, так что выхода только два: либо на большую дорогу – грабить, либо в армию (но не на фронт). На фабриках создаются «гвардии», единственная цель которых – «спасать революцию». «Гвардейцы» ходят по городу – кто в кепке, кто в шляпе-канотье, но непременно с винтовкой и красным бантом на груди. Часть оружия куплена, часть украдена из кремлевского арсенала.

Власть в городе принадлежит непонятно кому. В Совете солдатских и рабочих депутатов заседают эсеры, в городской Думе какая-то социалистическая мелочь. Мировых и столичных новостей нет (кто-то опять бастует – то ли телеграфисты, то ли наборщики). Живем как на острове, ну да оно и лучше: кто меньше знает – крепче спит.

Домой еду 27 октября (9 ноября)[15] через Москву. Дядя Антон назвал меня «бездарным Геростратом»[16] за то, что я разорил дом: в моих комнатах не осталось ничего, кроме кровати, чемоданов с вещами и портрета Николая II, который никто не захотел купить.

Отцовский особняк получил доктор Саблин с правом выплатить деньги в рассрочку. Елене отошла мамина икона – «Неопалимая Купина», которая, по слухам, оберегает дом от пожаров. Когда Елена выйдет замуж, она как раз станет Купиной, так что это в некоторой степени символично.

Прежняя, природная Купина, по имени Нина, действительно оказалась неопалимой, вернее несгораемой, как сейф, предназначение которого – олицетворять успехи делового человека. Ей я подарил чашку для мате, а ее брату «Книгу о божествах и демонах, какие только сыщутся», предмет бешеной зависти моих друзей детства. Желтый переплет, синеватая бумага и неповторимые рисунки – весь пантеон человечества от египетского бога солнца до мелких славянских бесов. Жора спросил, за что ему такая прелесть. Просто так – он хороший парень, и время от времени счастье должно заползать к нему в рукава.

Я заглянул к ним на прощание, но Нина не одобрила моего визита: по всей видимости, Матвей Львович запретил ей встречаться со мной. Но все же она вышла к чаю с томиком Мопассана и ни на секунду не оторвала взгляда от страниц.

Мне досталось скромное удовольствие созерцателя, который может прийти домой и записать, что видел:

светло-коричневую родинку на проборе, о которой, скорее всего, Нина не ведает;

узор вен на кисти, весьма похожий на китайский иероглиф , «вода» – единственный, который я знаю;

еще топографию ее платья: все складки, низменности и холмы – от застывшей черной лавы воротника до глубоководной впадины между бедрами.

Пара довольно забавных реплик относительно Матвея Львовича все испортила. Жоре и Елене понравился мой сарказм, хозяйке – нет. Меня вытолкали за дверь гостиной, и в сумеречной прихожей, среди пальто и сохнущих зонтов, случилось чудо.

Нина осведомилась, как я смею делать намеки в ее адрес. Я ответил, что она, к сожалению, не позволяет мне делать ничего иного. Все понятно: приговор окончательный и обжалованию не подлежит, но – по традиции – мне полагается последнее желание…

Я танцевал с Ниной танго без музыки. Создавал себе банк снов, из которого еще долго буду брать ссуды. Держал ее в объятиях, утешал себя мыслью, что право собственности беспощадно обесценивает красоту: если бы Нина сказала мне «да», я бы привык к ней, а так до смерти буду носить в голове мечты о том, что никогда не сбудется. Медленное танго, тихий шелест подошв, великая иллюзия.