Аргентинец

Все уже давно нарисовано до меня. В XVI–XVII веках был в Голландии жанр натюрморта — Vanitas: в центр помещалась смерть в виде черепа, а по краям пустяки: игральные карты — знак азарта и удовольствий, кошель с деньгами (о, господи, как мне нужны деньги!), роза — символ любви, песочные часы — уходящее время. Все это на фоне руин и с бодрящей надписью в углу: «Суета сует и ловля ветра». Собственно, из этого и состоит мое житье-бытье.

Железнодорожные билеты иностранным гражданам не продают, в особенности репортерам, которые могут нашпионить и пропечатать в газетах очередную клевету на Советы. А у меня хватило ума обозначить в документах род занятий.

Я питаюсь в маленьких неважных столовых, живу в диванной у Хитрука. Над дверью нашей квартиры приколочен сшитый из кухонных занавесок флаг Аргентины — это в некоторой степени защищает нас от проверяльщиков, или мы думаем, что защищает, потому что невозможно понять, по какой причине они являются или не являются в гости.

Мудрый Хитрук посоветовал мне добыть для Нины пропуск в оккупированную немцами Малороссию. Все, кто с помощью взяток могут доказать свое украинское происхождение, бегут туда. Говорят, немцы навели в Киеве «образцовый порядок»: в первый же день мобилизовали баб с тряпками и велели дочиста вымыть загаженный вокзал. На советско-украинской границе брезгливый унтер хворостиной регулирует движение русской толпы. Хочешь попасть в оккупационную зону — изволь посидеть в карантине: все, зараженные тифом или дизентерией, должны умереть — тогда оставшиеся в живых смогут двинуться в путь. Но чтобы добраться до благословенного карантина, требуется паспорт с визой, который стоит тысячу двести рублей. Разрешение на выезд от ЧК — еще тысяча. Дяде Антону невероятно повезло проскочить в те дни, когда запаниковавшие чиновники готовы были брать, что дают, хоть смешные пятисотрублевые взятки.

С тех пор как я поселился у Хитрука, его газету трижды закрывали. В последний раз за частушки о балтийских моряках, которые в полном составе перебрались с кораблей на бал — то есть во дворцы, где теперь размещаются флотские учреждения. Оскорбление величества налицо, так что Борис Борисович пошел изведанной дорогой: его вызвали в дом № 2 по улице Гороховой, где раньше располагалась царская охранка, а теперь — Петроградское отделение ЧК.

— У революции отсутствует чувство юмора, — сказал он, вернувшись. — А это означает, что она дура.

На следующий день Борис Борисович отправился с жалобой по комиссариатам, в которых, кстати, заседают члены правления некогда славного Союза российских журналистов. Те только руками замахали: изыди, нечистая сила! Но Хитрук все-таки снова воскрес, получив разрешение на газету через подставных лиц.

— Страна жаждет настоящей прессы, и мы ее дадим! — заявил он.

Самая большая беда — у него не хватает средств. Благотворители, не видя ощутимых результатов, начинают ссылаться на трудные времена, реклама в газете запрещена, а продажи не окупают затрат. Божественная Дурга оказалась права: Россия куда больше нуждается в практических советах, нежели в критике Совета рабочих и солдатских депутатов.

Распространители газет — бывшие чиновники, потерявшие места во время великой забастовки, стоят на каждом углу и помимо печатных изданий продают революционные банты и самодельные зажигалки. Я посмотрел на ассортимент, поговорил с торговцами: для них невыгодно связываться с оппозиционными газетами — если издание закрывают, то милиция отбирает товар. Дохода с каких-нибудь «Анекдотов» или порнографических открыток гораздо больше, чем с творений Хитрука и его компании. В России пресса любого толка настолько дискредитировала себя, что ее покупают только преданные последователи. В большевистских газетах правды нет, а оппозиционная печать не может публиковать правду: во-первых, нет достоверных сведений — корреспондентские сети полностью уничтожены; а во-вторых, за правду можно угодить на Гороховую.

Пока большевики стесняются официально зажимать свободу слова и «буржуазные» издания прикрывают под предлогом, что в стране мало бумаги: мол, ее надо распределять в зависимости от того, чьи интересы представляет газета. Так как буржуазии мало, а рабочих много, то оппозицию надо лишить права высказываться. На уличных митингах то и дело появляются ораторы, заявляющие, что «в трудный для Родины час» нельзя критиковать правительство. Уж не знаю, кто они — нанятые агенты или болваны-добровольцы, которые считают, что «наше» по определению означает «правильное».

Хитрук негодует, переживает и пьет порошки от головной боли. Он уже не знает, как «будить народ»: что еще с ним надо сделать, чтобы тот пришел в себя и хотя бы попробовал защищаться?

Борис Борисович расспрашивал меня об аргентинской печати:

— Стало быть, ваш президент Иригошен гарантировал свободу прессы?

— Ну да. И первое, что сделала пресса, — начала его клевать.

— Вот бы нам таких политиков!