Ардабиола (сборник)

Это был редкий случай, когда они говорили друг с другом без присутствия матери, не дававшей в обиду своего единственного выпестованного ею сына. Мать даже и не подозревала, как глубоко он ее презирал за безвкусную назойливость ее любви. В своем сыне она видела воплощение того идеала мужчины, от которого был так далек ее муж, по ее мнению, слишком неотесанный, простодушный, неисправимо не понимавший границу между ним, директором завода, и одноруким вахтером Васюткиным, с которым он, к ее отчаянию, не перестал дружить с фронтовых лет. Этот Васюткин был главным предметом социальной ненависти бывшей директорской секретарши хотя бы потому, что являлся неистребимым напоминанием о том, что ее муж не всегда был директором завода. Как она ни старалась, на Селезневе-старшем «все плохо сидело». Приходилось бесконечно перешивать, а ей это стоило немалых нервов, потому что мужа было почти невозможно затащить в ателье. На Селезневе-младшем все сидело как влитое. Селезнев-старший до сих пор не избавился от ужасной, по ее мнению, привычки курить «Беломорканал». Селезнев-младший курил только американские сигареты. Селезнев-старший никак не мог выучить ни одной фразы из русско-английского разговорника. Селезнев-младший блестяще говорил по-английски и неплохо по-французски. Селезнев-старший не занимался никаким спортом. Селезнев-младший играл в теннис, катался на горных и водных лыжах, занимался фигурным катанием и карате. Селезнев-старший бесконечно перечитывал одну и ту же книгу — «Война и мир». Селезнев-младший читал «Тропик Рака» Генри Миллера в подлиннике. Своим сыном Селезнева как бы брала реванш за простонародность мужа.

«Ты помешался на своей продукции. А вот мой сын — это моя продукция…» — как-то гордо сказала Селезнева мужу. «Да, к сожалению, твоя…» — невесело признал Селезнев-старший. Он уже давно не любил жену, а может быть, не любил никогда, но был настолько измотан, что у него не было сил разводиться.

Перед отъездом сына в Москву на вступительные экзамены Селезнев-старший вошел в комнату сына, когда тот уже лежал в постели, читая биографию Черчилля. Селезнев-старший был в шелковой пижаме, расписанной пальмами и обезьянами, тайно им ненавидимой, и в простеньких черных шлепанцах на войлочной подошве, которые он твердо отстоял от многих попыток жены, не раз пытавшейся выбросить их и всучить ему взамен голландские сабо, грохочущие, как танки.

От Селезнева-старшего сейчас пахло водкой, хлопнутой им с устатку после работы в вахтерском закутке Васюткина. Селезнев-старший, споткнувшись о гантели, разгреб рукой валявшиеся на тахте пластинки и, высвободив для себя кусочек жизненного пространства где-то между Элвисом Пресли и новинкой — первой долгоиграющей «Хвостатых», сел, опустив тяжелые веснушчатые руки так, что они почти касались ковра с перуанской ламой.

— Твоя мать заставила меня позвонить ректору в Москву, попросить за тебя. Я его знаю по фронту. Мы были в одном взводе — Васюткин, он и я… Я позвонил, хотя мне и было это противно. Я стал трусом. Я боюсь скандалов твоей матери…

— Я не ответствен за материнскую сыноустроительную дрожь… — ответил Селезнев-младший, закладывая биографию Черчилля паркеровской ручкой. — Меня примут и без твоей помощи. И без помощи гегемона на вахте.

— Да, тебя, наверное, примут, — изучающе глядел на сына Селезнев-старший. — Золотая медаль… Прекрасная характеристика. По части отца тоже все в порядке. Активный общественник. Говорят, ты делаешь блестящие доклады о международном положении, разоблачающие капитализм… Оксфордское произношение… Ты умеешь понравиться кому надо, когда надо. А вот мне ты не сумел понравиться. Мне, твоему отцу…

— Я и не старался… — пожал плечами Селезнев-младший. — Отцы и дети… Вечная проблема… Ты мне тоже во многом не нравишься… Ты устарел…

— Может быть… Не забывай, что когда-нибудь устареешь и ты… Впрочем, я пришел к тебе не для поучений. Боюсь, что поздно. У меня к тебе просьба — редкий в нашей, так сказать, общей жизни случай. Ты летишь в Москву завтра утром, не так ли? Не сможешь ли кое-что захватить с собой?

— Что? — поморщился Селезнев-младший, заранее заскучав.

Селезнев-старший поднялся с тахты, прошлепал к себе и вернулся, неся нечто, при виде чего Селезнев-младший вздрогнул и его всего перекорежило от чувства брезгливости, страха и возмущения. То, что он увидел, было выше его, как он считал, «толерантного» отношения к отцу. Селезнев-старший принес кожано-никелированную руку с болтающимися расстегнутыми ремешками, причем держал ее, как что-то свойское, дружеское, будто она, эта рука, была живой и теплой.