Аракчеев: Свидетельства современников

Не переставая ежедневно работать утром и вечером по Комитету министров и по Государственной канцелярии, я был еще по особым указам членом театрального комитета, в 1816 году членом комитета о недоимке в разоренных неприятелем губерниях, а в 1817 году членом следственной комиссии по воинским делам; и, благодаря Бога, меня доставало. Все шло хорошо; Государь постоянно был благосклонен. В половине августа 1817 года опять приказано мне ехать[200], и граф Аракчеев ни слова не говорил о том, имея, как последствие показало, надобность выхлопотать чрез меня 100 тысяч рублей за отделку мнимого шоссе чрез грузинское свое владение[201]. Уже не скрывал он пред тем, что Государь спрашивает у него иногда, как Марченко думает об этом деле. И когда, по Высочайшей воле, требовал, чтобы я написал свое мнение на бумаге, как будто в лучшее удостоверение Государя, и я, знав хорошо графа Аракчеева, с ужасом всегда исполнял сии требования, предвидя, что долго-коротко доедет он меня, и потому всегда старался сколь можно держать себя поодаль от Государя, не ездил иногда с докладами, хотя и примечаемо сие было. Наконец, одним средством ужиться с графом Аракчеевым считал то, чтобы избавиться вояжей, которые более всего могли поселять подозрение в человеке, уверенном, что его никто не жалует.

В исходе августа приехал я в Могилев, оттуда поехали в Киев, Кременчуг, Полтаву, Харьков, Курск, Орел и Калугу, и 1 октября прибыли в Москву, куда весь двор собран был на зиму. Граф Аракчеев оставался в деревне своей. Все время Государь удивительно милостив был ко мне. <…>

Первый шаг приезда в Москву показал явное недоброхотство графа Аракчеева. Он имел с собою всю канцелярию и высылал ко мне все без изъятия бумаги по гражданской части, так что и журналы, исходящие к нему, никогда уже не требовались. Отписав первые бумаги, посылаю их к писарям, для переписки набело, но граф Аракчеев объявляет, чтобы я не занимал его людей; ибо им много дела. Должно было взять из последних чиновников Комитета, и три человека все время работали у меня в Москве. Два из них, Жихарев и Суровщиков, были уже в комитете, а третьего, Мочалина, помнится, принял я на службу в Москве по рекомендации Степана Петровича Жихарева, честнейшего человека[202], который и услаждал только неприятную жизнь мою. Мало-помалу житье московское приготовляло меня к тому, чего ожидать я должен был вперед от зависти графа Аракчеева; и как известно было, что Государь, побывав в Варшаве, недолго пробудет в Москве и Петербурге, а на осень отправится на конгресс в Ахен[203], то поездку сию и думал я употребить в свою пользу, открывшись князю Волконскому, что время от времени более примечаю, сколь неприятно будет графу Аракчееву, что Государь берет меня с собою, что и воспитание детей и продажа аренды требуют пребывания моего в России и что на конгрессе некогда будет заниматься гражданскими нашими делами. Почему и просил князя доложить Его Величеству, чтобы за границу меня не брать[204]. Он обещал это сделать, но чтобы я, ничего не говоря, съездил теперь в Варшаву.

Как на беду мою, в Москве чаще были поручения Государя. Неоднократно граф Аракчеев высылал бумаги с следующими резолюциями: «Государю угодно знать мнение статс-секретаря Марченки», «Государю угодно, чтобы по сей бумаге доложил г. ст.-секр. Марченко лично, с своим мнением». Все это раздирало душу графа Аракчеева: он становился холоднее ко мне; но я, как невинный человек, ограждался одним терпением и делал свое дело так, чтобы он никогда не мог упрекнуть меня ни леностию, ни небрежением. Неудовольствие его замечательнее было для меня по <…> следующим анекдотам. 1) В проезд от Калуги до Москвы скопилось много просьб у графа Аракчеева, к которому, как я сказал выше, все уже бумаги отсылались. В Москве вздумал он разбирать их со мною. Я хотя мог бы сказать, что это напрасный труд, ибо, сверх поданных лично Государю просьб, я имею впятеро более принятых мною по званию статс-секретаря, на основании инструкции, поднесенной мною чрез него же, графа Аракчеева, и притом все они идут по одному моему регистру; но, отклоняя всякую неприятность, безмолвно стал разбирать.