Аракчеев: Свидетельства современников

Должно думать, что Государь, утомившись долговременным отлагательством пламенно желаемого им исполнения, изъявил наконец твердую свою волю. Аракчеев согласился; но не брал на себя избирать человека, способного управлять обширною этою массою, говоря: «Когда при водворении одной дивизии, где на 20–30 солдат приходилось по одному жителю, было столько затруднений и беспорядков [бунтов], то чего же должно ожидать там, где вдруг 60 тысяч должны расстаться с млечными, так сказать, привычками и принять новый род жизни и одежды, расставшись с бородами, которые, по их понятию, считаются наравне с священными, ибо тут были все раскольники».

Государь сказал: «Ответственность за последствия беру я на себя. А что касается до человека, долженствующего управлять, я выберу его сам».

И тут же, взяв генеральский список и проходя имена генералов, остановился на мне, сказав:

— Вот тебе человек, который все это сделает (слова статс-секретаря Трофимова).

Повеление послано было ко мне в ноябре 1823 года, а я получил уже в январе 1824 года. Граф, зная, что с ним немногие любят служить, полагал, что я отделываюсь медленностью. Но Дибич, увидевши меня, объявил мне, что он с намерением[457] продержал это повеление, полагая, не будет ли перемены, «ибо пост сей пламенно хотел занять дивизионный мой командир Храповицкий[458], в надежде еще более приблизиться к царю, который и без того удостаивал его особой своей милости и внимания».

Я, как теперь, помню тот день, когда я явился к графу. Невольный трепет пробежал по моим жилам. Сепор правду говорит, что и самый близкий к придворному обращению, приготовляясь быть представленным к монарху, которого он еще не видал, невольно чувствует какое-то смятение, берущее верх над расчетами самого высокого ума[459]. Меня ввели в переднюю, где я дожидался с полчаса; потом перевели в парадную залу, где я опять дожидался с час. Во все это время лихорадочная дрожь не оставляла меня. Надобно заметить, что храм, или дом Аракчеева, весьма много похож на египетские подземные таинства. В преддверии встречает вас курьер и ведет чрез большие сени в адъютантскую; отсюда, направо, собственная канцелярия Государя Императора, налево — департамент Аракчеева, а прямо — приемная. Везде мистика, везде глубокая тишина; даже на физиогномиях ничего более, кроме страха, не отсвечивается. Всякий бежит от вопроса и ответа, всякий движется по мановению колокольчика и почти никто не открывает рта. Это тайное жилище султана, окруженного немыми прислужниками.

«Попался!» — думал я. Но, успевши в полтора часа прийти в самого себя, я живо представил себе всю картину могущества и ничтожества. «Так, — думал я, — вымышляют вельможи расстанавливать время представления. А для чего? Для того, чтобы, оценив сперва представляющегося и набросив на него мрак, располагать потом им по первому чувству впечатления. Не у египетских ли жрецов занял граф тайну сего очарования, посреди которого теряется рассудок и простая вещь принимается за сверхъестественную, а простой человек принимается за бога Вулкана или Юпитера?» Наконец — раскрываются двери и входит граф. Вот наш разговор: Граф: «Государю Императору угодно было назначить вас в помощь мне для сформирования Старорусского военного поселения».

— Я выбор сей считаю священнейшею для меня обязанностью и, сколько силы и способности мои позволят, буду стараться оправдать доверенность вашу ко мне.

Граф: «Нет, не мою, а Государя. Я вас не выбирал и даже не знал, а выбрал вас сам Государь. Я давно уже запретил себе избирать помощников; (с злостью) они проучили меня, и я ни за кого из вас не хочу краснеть пред Государем. (Еще с большею злостью.) По мне, выбери Государь хоть козла, для меня все равно, лишь бы только он не умничал, а делал то, что я приказываю. (С улыбкою, означавшею усиливающуюся злость.) А вы привыкли говорить: «Это невозможно». Вас тотчас и слушают, и думают, что действительно невозможно. Нет, брат, у меня — не у Сакена[460]: я требую службы, слепого исполнения, а не умничанья. Да и тебе запрещаю принимать резоны от своих подчиненных. У меня надобно служить, работать да и работать!»

Пока я был один, я походил на нецианта[461], трепещущего при мысли испытания. Но когда грубый язык и незаслуженная укоризна тронули и чувство и достоинство мыслящего, я дал свободу духу моему и продолжал:

— Ваше сиятельство! посвятив себя службе обожаемого царя, я не рассчитываю власти, вверяемой надо мною. Я слепо следую этому правилу и принимаю волю моего начальника как святой закон. Будет время, когда ваше сиятельство оцените труды мои и, может быть, отделите сами от толпы, не умевшей оправдать высокой вашей доверенности.

Граф (смягчившись): «Посмотрим, посмотрим. Я не люблю армейского вашего духа: у вас все «нельзя, да нельзя!»».

— Ваше сиятельство справедливо изволите заключать, что слово «невозможно» составилось аксиомою ленивых и худо обнимающих предметы. Но я не ленив, а не постигать вещей при таком совершенстве учителя, как ваше сиятельство, было бы даже и непростительно.