Аппендикс

Болтаясь без дела, я забрела в совершенно другую часть города и в электромагазине, куда мне нравилось порой заходить, сразу на нескольких включенных телеэкранах увидела площадь моего детства в снегу. Снег шел там точно так же, как когда-то, и грустно мне стало, что только виртуально вижу места своих детских игр и юношеских поцелуев, юношеских игр и детских поцелуев. Ссор, примирений, открытий, бессонных ночей. В те времена почему-то я не чувствовала мороза даже в тонких капроновых колготках. Было, однако, в этой родной площади уже что-то и чужое, официальное, что смягчило мою жгучую боль в клетке. Грудной и вообще.

На другом экране рассказывали, что южный город, куда меня занесло несколько лет назад, имел древнюю историю. Хотя от нее голова шла кругом, не так давно он был полон садов и огородов и даже сейчас иногда напоминал деревню. Лишь недавно мэрия запретила держать в нем домашних животных и птиц, хотя по-прежнему собирали урожай с фруктовых деревьев, и по утрам откуда-то кукарекал контрабандный петух.

Какое отношение этот город имел к своему прошлому? К центру мира, который первым и придумал это понятие, из ойкумены создав провинцию и пустив лучи шкал во всех направлениях? Когда-то он был вездесущим, всевластным и всеобладающим. Видно, поэтому его жителей невозможно было удивить ничем и сегодня. Даже если бы папа вдруг перешел в мусульманство или два слона верхом друг на друге пролетели над городом, они бы сказали, что уже это видели. Представления римцев о дурном тоне и вкусе, неблагодарности, общественной наивности странным образом совпадали с нашими представлениями о лживости, неискренности, жополизстве, предательстве. Казалось, нет более противоположных характеров, чем характер этого города и того, где я родилась. Значение семьи здесь было неприкосновенно. Ежегодно двадцать четвертого декабря они собирались и сидели до утра, поедая блюдо за блюдом, каждый в своей несчетной семье, неверные и нежные супруги, бабушки, прабабушки и даже прадедушки, потому что, в отличие от нас, римцы были живучи и долговечны. Словно в каком-нибудь допотопном поселке, тебя могли здесь запросто спросить, есть ли у тебя жених, а если ты, оказавшись в компании с тем, кого они так называли, долго разговаривала с кем-то другим, то всем делалось неудобно. Сам «жених» возвращался домой расстроенным, а народ города смотрел на вас с полускрываемыми улыбками. «Рогатый, рогатый», – хихикали они исподтишка себе под нос и перемигивались. Проезжая мимо похоронного бюро или даже просто при упоминании о смерти мужчины этого города чесали себе яйца. Те, которые были поприличней, чесались незаметно или хотя бы мысленно. Некоторые искали железо, чтобы дотронуться до него мизинцем и указательным. Когда кто-то говорил о болезни, иные строили пальцами рожки, выкрикивая: «Тье, тье!» Зонтики ни в коем случае не открывались внутри помещения, а шапку никогда не клали на кровать. Это означало к покойнику. Сумка на постели – к посещению врача. Под лестницей никогда не проходили. Кровать нельзя было застилать втроем, иначе самого младшего ждала скорая смерть. Солонку не принято было давать прямо в руки. Нужно было ее сперва поставить на стол, чтобы обмануть внимание злых сил. В общем, несмотря на революционные начала прошлого, это было инертное и душное общество, ловящее себя за хвост.

Однако разумная и настолько виртуозная, что казалась случайной, красота пространства стирала его нелепости, низости и жестокость. Глядя на появляющиеся на экране знакомые мне улицы, я впервые почувствовала, что, все больше теряя себя из виду, в конце концов полюбила уже и римцев. Мой прямолинейный взгляд не учитывал извилин и каверн, а именно в них порой зарождается жизнь. Их цинизм, жизнелюбие, народное остроумие срезали холмы моей высокопарности, из которой в конечном счете нельзя сделать ни фасолевого супа, ни ребячьей люльки. И вот уже мои соотечественники заодно со мной казались мне плоскими, предсказуемыми, нечеловечными. Не ощущающими градаций запаха и настроения. Не знающими науки жестов, намеков и первых поцелуев. Ну, о поцелуях, раз обещала, речь особая, и в ней римец как он есть – незаменим.

Снег шел, шел и лежал, акведуки и канализационные трубы на другом экране продолжали работать.

В то же самое время на экранах еще нескольких подвесных теликов, встревоженно глядя по сторонам, Аль Пачино в коричневом костюме входил в банк с узкой и длинной, празднично опоясанной голубой ленточкой коробкой, чтобы через несколько секунд неврастенически вырвать из нее автомат.