Апозиопезис

Склад в подвале был заполнен установленными один на другом длинными ящиками и переложенными деревяшками листами жести. В воздухе чувствовался запах затхлости, пыли и железа. В свете единственной свечки весь этот мусор отбрасывал нечеткие, вибрирующие тени. Алоизий сидел на каком-то ящике и ел принесенный Морицем Хундсфельдом обед. По причине шабата жена хозяина приготовила гефильте фиш, то есть заливного карпа. На вкус он был очень даже ничего, а из-за добавления миндаля и изюма ассоциировался джинну с теми далекими-далекими местами, по которым он в последнее время все чаще тосковал. В соответствии с традицией, меланхолия приходила к нему вместе с осенью и усиливалась вместе с зимой. Ох, когда еще вернется он в родные края, когда еще будет есть финики прямо с дерева и запивать апельсиновым соком…

Подкрепляясь и мечтая, Алоизий бездумно присматривался к сундукам и сваленной в угол старой мебели. Мориц спрятал его замечательно, в подвале дома на Налевках[48], где проживал и сам. Подвал вообще-то принадлежал его брату, который использовал помещение в качестве склада собственной мануфактуры. Еврейская улочка, заполненная лавками, мастерскими и складами, запихнутыми в каждой дыре, в каждом доходном доме, даже во дворах, флигелях и подвалах, представляла собой лабиринт, который невозможно было обыскать. В его закоулках можно было спрятать все, что угодно, а полиция все равно ничего бы не нашла, даже если бы вела свой обыск до конца света.

Варшава, улица Налевки. Снимок конца XIX века

В мрачном подвале джинн мог сидеть месяцами, если бы только у него имелись силы вынести что-либо подобное. Сам же Алоизий терпеть не мог темных подземелий, слишком похожих на внутренности лампы. Впрочем он только и ждал вызова от Данила, чтобы, наконец-то, отправиться ему на помощь. Но перед операцией ему нужно было отдохнуть и внутренне собраться. Слишком долго не становился он демоном, почти до конца превратился в человека. И вообще, в Варшаве он жил как у Христа за пазухой, шатался без дела, пил и обжирался, но, по крайней мере, заботился о своей гнилой душе, регулярно посещая церковь. Именно по этой причине он и забыл, кто он такой. Это было ошибкой! Сейчас хватило одной-единственной дематериализации, и он чуть не развеялся на ветру от усталости. Стыдоба!

Быть может, до того, как все начнется, еще разик заскочить на Шлискую за своим любимым палашом и пистолетами? Э, нет, наверняка там притаились москали и только этого и ждут. Придется им с Довнаром как-то справляться без оружия. Ладно, как-то пойдет! Вот только надо перестать маяться дурью, наконец-то хоть что-то происходит. После сколько-то там десятков лет отдыха вновь пора с головой броситься в водоворот приключений. Отпуску конец!

Его взгляд случайно выловил в темных завалах нечто, похожее на какое-то странное, как будто бы укороченное фортепиано. Алоизий не знал, как нечто подобное называется, европейской музыкой он вообще никогда не интересовался. Сам он предпочитал похожие на вой ветра в пустыне песнопения шаманов или же ритмичный бой барабанов, под которые танцуют чернокожие воины. Нравились ему и танцевальные моления дервишей, их естественная стихийность и энтузиазм. Церковные песнопения и псалмы казались ему нудными, лишенными свободной радости, равно как и заученное бряцание и нытье образованных европейских музыкантов. Нет, современной музыки он никак не любил.

Алоизий отложил пустую миску, вытер руки о штаны, потому что, как обычно, ел пальцами, и подошел к инструменту. Что-то его буквально притягивало к нему. Только лишь встав перед ним, до него дошло, что же это такое — страх. Этот покрытый пылью ящик возбуждал в нем непонятный страх. Джинн протянул руку, чтобы коснуться инструмента, и в тот же самый миг защелка в складских дверях с треском перескочила, и в средину вскочил запыхавшийся Мориц. Алоизий прямо подскочил от страха.

— Ай, холере! — взвизгнул еврей. — Совсем все нехорошо, пан Алоизий. Вас таки разыскивает вся варшавская полиция вместе с жандармерией. Повсюду спрашивают про крупного мужчину с темненькой такой вот кожей. Даже награду назначили, триста рублей! Пан у нас сделался врагом общества. Да что там, пана разыскивают даже босяки и жиганы, сейчас обыскивают все малины центра и Повисля.

— Всего три сотни рублей? — усмехнулся Алоизий. — Так что успокойтесь. Скажите лучше, а что это такое, — указал он на инструмент.

— Фисгармония. Триста — это прилично, тем более, что заработок легкий. Найти кого-то такого в городе, это не фокус. Слишком пан из толпы выделяется. Многие полакомились бы, тем более, что времена, что ни говори, тяжелые. Только я еврей истинный, не какой-то там шахер-махер. Можете быть в спокойствии, мое слово свято. Здесь пану ничего не угрожает.