Апокалипсис: Пролог

Улица встретила его зимней сказкой: за ночь выпал снег, хлопья которого и сейчас ещё порхали в воздухе. Снег пушистой, воздушной массой лежал на мостовых, укутав их, словно пуховой периной. Он таинственно сверкал в тусклом свете фонарей, так что Ване казалось, что он ступает по белому ковру, расшитому бриллиантами. «Ведь вот снег… – размышлял Ваня, – как он сверкает, как переливается… Да ни один брильянт с ним не сравнится! Такую красоту человеку не создать, только Бог может… А ведь красота эта ничего не стоит, всякий нищий может эту красоту, это сверкание ногами топтать… Почему снег ничего не стоит? Ведь он красивый! Может, потому, что его нельзя в сундуки запрятать? Нельзя продать, нельзя присвоить? Попробуй запрячь его в сундук – растает. И нет его. Он – для всех. Любуйся, трогай! А все равнодушно проходят мимо и красоту такую не замечают… Так и с благодатью Божией. Она – для всех. Она в воздухе разлита. Купайся в ней, как в озере, ныряй с головой. А кто её замечает? Все уткнутся себе под ноги, глаз от земного оторвать не могут, все заняты мирскими делами. Вот и получается, что люди – сами по себе, а благодать – сама по себе… Так-то»

Примерно такими сбивчивыми мыслями была занята голова Вани, когда около девяти утра он подошёл к подъезду дядиного дома. Наступал хмурый рассвет. Снег перестал падать и лежал на земле бледным саваном. Фонари потухли, и он уже не сверкал в их золотом свете, а просто отражал низкое серое небо, и сам померк, стал сероватым. День обещал быть пасмурным и тоскливым. Только не для Вани!

Вот дверь отворилась, пропуская худенькую фигурку дядиной жены, закутанную в тёплый платок, в короткой шубке с меховой оторочкой на рукавах и по подолу, из-под которой выглядывала пёстрая ситцевая юбка и добротные сапожки. «Тётя-то как одета фасонно – по-городскому», – отметил Ваня.

– Здорово, племяш! – её глаза озорно щурились. – А я уж думала – проспишь.

– Здравствуйте, тётя… Скажете же – просплю! Попробовал бы я у мамки с батей службу проспать…Так огрели бы…

– Так тут нет мамки с батей. Свобода… Ну, идём.

– Идти-то далеко?

– С полчаса.

Для Вани ходить в церковь по выходным было также естественно, как на ночь запирать скотину, а утром подбрасывать дрова в остывшую за ночь печь… Таков был ритм размеренной, деревенской жизни: всей семьёй ходили в субботу – к вечерней службе, в воскресенье – к обедне. Так было принято, так было заведено. Все односельчане стекались в деревенский храм, стоявший на пригорке и видный издалека своими золочёными маковками. Выструганный из досок, почерневших от времени, незатейливо украшенный написанными местными умельцами иконами, которые тоже почернели то ли от времени, то ли от копоти свечей, он был уютен и привычен, как старенький Ванин дедушка, всё время проводивший на полатях. Только доброго, смирного старичка не стало, а храм продолжал стоять… А ведь храм этот помнил деда ещё ребёнком: помнил, и когда принесли его крестить, и когда выстаивал малыш первые свои службы. Помнил храм, когда дед, ещё молодой парень, венчался здесь с Ваниной бабушкой, тогда – худенькой, застенчивой девчонкой. Помнили закоптелые стены, когда дед с бабкой, а тогда – молодые родители, приносили крестить сюда и своих детей, Ваниного отца Фёдора, дядю Андрея, и других их сестёр и братьев – всего в семье родилось восемь детей… Помнил храм, когда родня приводила деда, еле стоящего на ногах, на литургии. Помнил, когда отпевали его, лежащего в простом деревянном гробу… И также помнил старинный храм и родителей деда, и его бабушек и дедушек – несколько поколений прошли через него – крестины, венчание, отпевание…

Ваня любил маленький и уютный храм, как родного человека. Ему казалось, что он – живой, что у него тоже есть душа, а иконы – это его глаза, которыми он то строго, то ласково смотрит на своих чад. Особенно трогала его душу вечерняя служба зимой, когда в полумраке таинственно мерцали огоньки свечей, а лики святых как будто оживали и задумчиво смотрели на него, словно знали наперёд всё, что с ним будет…

… На улице в выходной день было непривычно тихо. По короткому мосту перешли через речку Смоленку, и по прямым и стремительным, как стрелы, улицам, которые и назывались непривычно – линии, вышли на ту самую 7-ю, где располагался храм. Дома становились всё более нарядными, стали попадаться пролетки и первые редкие пешеходы.

А снег валил крупными хлопьями, вкрадчиво и незаметно укутывая город белым одеялом.