Аплодисменты

«Поговорить с Эдиком». Что это значит? Собака — карликовый пинчер, черный, с рыжими подпалинами. Для нас с мамой — Федя, для папы — Эдик. Этот пинчер — профессор, соображающий феномен — был приучен папой разговаривать по телефону. Мама, Маша или я на одном конце провода кричим: Фэ-э-дю-у-у-у-у-у-шшш! — на другом конце провода, где бы этот второй конец ни находился, наш умный «мальчик» отвечал песенными руладами, перемежающимися с коротким отрывистым лаем: понял, эту интонацию исчерпал, жду следующего вопроса. Трюк? Безусловно. Вы идете по улице и натыкаетесь на толпу заинтригованных людей. Протискиваетесь ближе к будке и видите, как человек со счастливым лицом держит голенькую черненькую собачку, просит ее поговорить с какой-то «Люсюю», и собачка, припав ухом к черной телефонной трубке, вылезая из кожи поет, кричит, говорит: «Бов, бов, бо-о-оррр, вав!» Кто же там его слушает? Кто объект? Собака, человек? «Ну форменный идиотизм, Марк, котик», — возмущалась довольная мама. Да, папочка уже не мог, как раньше, крутиться, вертеться, развлекать, «быянчик — чечеточка». Ему было уже 75 лет и два инфаркта. Но он был не тот человек, чтобы притихнуть, заскучать, опустить руки, поддаться унынию. Это было одно из его новых московских развлечений, и многие его на улице знали: «Это тот добрый человек, у которого собачка разговаривает по телефону? У него еще дочь вроде актриса…» Обо мне он давал всем — хотели того люди или не хотели — самую подробную информацию с демонстрацией моих фотографий. Про свою дочурку «З усем серцем у самую первую очередь». Редко за последние месяцы нам приходилось быть вдвоем. И у меня болела душа. Но зато, когда выдавался день, мама говорила: «Пусть папа приедет к тебе, мы вам мешать не будем».

— Поговори с Эдикум, дочурка, милостью прошу, я вже тут людей пособрав.

— Папочка, милый, не могу. Я еле живая. Я же ночь работала, спала три часа, сейчас ничего не соображаю. За день сжевала три пирожка — поесть некогда, а ты со своим Эдиком. Ну нельзя же так, пап, зачем тебе людей собирать, скажут, что мы ненормальные какие-то…

— Да нет, они хлопцы хорошие, Эдика усе любять. Хотев людей уважить… Ну, усе, ладно, прости, прости меня, дочурка…

Это было в начале девятого, а в десять вечера я стояла в маленькой комнате, которую родители выменяли на нашу харьковскую квартиру. На тахте лежал мой папа и чему-то счастливо улыбался. На груди у него стоял ощетинившийся, ощеренный Эдик и никого не подпускал к папе и близко. Так мы и стояли: мама, я и Эдик. А папа лежал и улыбался. Умер наш папа. А подойти к нему мы не можем. Эдик был такой воин, такой защитник, такой друг. В людях, которые не чтут собак, есть незнание ощущения, что тебя не предадут никогда. Эдик чувствовал, что случилось непоправимое. Когда же мама исхитрилась и кое-как ухватила его, Федечка вдруг на наших глазах обмяк, сник, стал тяжелым-тяжелым и покорно лег на свое место, глядя на нас пустыми, равнодушными глазами. Да и вообще, он больше никого не любил. Исполнял свои сторожевые обязанности исправно, иногда «говорил по телефону», но недолго и безо всякого удовольствия. Зарабатывал себе на жизнь и все. А потом и он ушел вслед за своим любимым хозяином.