– Аой!

Над истерзанною земною, бедовой твердью
наконец-то стихли орудийные залпы,
гул истребителей, выстрелы последние,
боевые кличи, лязги траковые.

Можно приподняться по-над бру́ствером
и уже не прятаться от пуль, снарядов.
Мир совсем недавно – этим утром —
обозначился, – таким, – как надо.

Добрались до финиша дни военные,
горькие, уставшие, беспредельные,
вместе с их солдатами, генералами,
батальонами, дивизиями, армиями.

Павшие уложены в могилы братские;
по госпиталям развезены покалеченные;
в изобилии донесения, похоронки, рапорты
посланы родине; – всё́ – последнее.

Как сама собою распалась линия фронта.
Дым редел над кухнями полевыми.
И уже немыслимой казалась
                                   намеченная с вечера
                                                              бойня.
Новички, догонявшие роты, – не унылые.

Эшелоны отправлены домой с уцелевшими.
Не одни в них следуют победители.
На прогонах не счесть вагонов с пленными.
Так всегда велось: – враги-то – битые.

Тут же – высвобожденные из плена
свои, схваченные в окружениях,
устоять не сумевшие в сражениях,
в списках родины – изменники.

То ль к родной стороне скоро каждому
повезёт пристать, то ли к лагерю, —
значит: радоваться иль – неладное
разделить с судьбою злой, несчастною.

Вещевые мешки, шинели, обноски, награды —
легки; но другой груз – посущественней;
он и плечи гнёт, и как граблями
по душе скребёт, – не отде́лится.

Тяжесть та, что зовётся памятью,
зачехлить нельзя; и составами
она вместе со всеми тащится;
на родной земле ей достанется

быть добавленною к безмерному,
тому, что вошло в народную
память скорби,
                   слёз,
                        надежд,
                        бедствований.
В ней уложится – только подлинное.

Кто и как бы в ней выделил что́-нибудь?
Что окажется ярче, видне́й, очевиднее?
Лишь сама она даст отчёты —
с дней отката – к своим тылам —
                                               от границы.

Уже первый бой там – врукопашную.
Вместе их – своих, чужих накрыла
куча бомб, упавших туда случайно;
жутким было то место: стыли

на нём трупы, останки. Раненого,
уже третьего, доползая сюда, вытаскивала
молоденькая отважная санитарка;
новенькая из медсанбата; Глаша.

В клочья разнесло спасаемого; но сама она
не погибла сразу; последние
шли минуты её короткой жизни;
                                                  раненая,
она умирала, лёжа, мучаясь, леденея.

Рядом с ней оказалась хе́льферин,
подбежавшая выручать своих только что.
Ничего в том хорошего не было:
под халатом на ней – военная униформа.

С нелепой нацистской брошью, с причёскою
убранной, пышною, довольно милою;
рыжий с крестом подсумок; фляга на поясе;
в руке не игрушечный пистолет – убитого.

Коллегу арийка держала уже на мушке.
«Du bist Schwein! Du bist…» —
                                            она закричала,
но не закончила; в лице и во взгляде ужас:
Глаша парировала: «Победа…
                                           будет…
                                                    за…
                                                       на…
                                                          ми!..»

Она не услышала, был или не был выстрел.
Не осталось жизни, чтобы продолжить
                                                             на́чатое.
Ничего отсюда с собой она не взяла
                                                        лишнего; —
но – пра́вое даже по́ смерти сохранялось
                                                             в памяти!

Также помнил всё в мелочах ехавший
                                                          в эшелоне,
бывший рядовой, боец заградроты.
Он понуждал своих, обречённых, помнить:
шаг назад наказуем – пулею,
                                перед выстроенною
                                                                 ротою.

Он не забыл, как в окружение
вместе с этими растерянными и
                                                  измождёнными
попал и он с особистами и их пленение
было отмечено в тех же суровых сводках —

с подозрениями в измене; и,
                                             опозоренный
участием в гадком деле во вред свои́м,
он стыдился ещё и его позорной «услуги»
                                                         родине, —
таская из штолен камни, —
                                         врагу
                                               добывая
                                                             их.

Только навски́дку взятые эпизоды очень
грозного и многолетнекровавого события.
Под войною расставлены точки и
                                                       многоточия.
О ней сполна показано, спето, рассказано,
                                                         не забыто.

Память о ней плотно уложена-утрамбована
в недрах искусств, в анналах истории,
                                                          в музеях,
во всех подробностях она запротоколена,
затрибуналена в дни судебных прений.

Нет войне! Никому и никогда её
                                                 не надо бы.
Следует о ней помнить, радуясь миру,
и в чистоте, достойно содержать память,
не позволяя перечеркнуть её никому в мире.

Не лукавить с нею, не омрачать её хулою,
ею не тяготиться, не отдавать в заклад,
                                               не растаскивать.
Она победителям дана навсегда, надолго,
                                                             законно.
Суждено ей быть нетронутой и —
                                                  без срока
                                                          давности!

                                                    – Аой!