Анж Питу

– А где он сейчас? – спросил Жильбер. – Живее, живее, у короля нет времени ждать. Андре на секунду замешкалась.

– У Волчьего Шага, – сказала она. Как ни мимолетно было замешательство графини, Жильбер заметил его.

– Вы лжете! – воскликнул он. – Или, точнее, пытаетесь лгать. – Где ларец? Я хочу это знать!

– В моем версальском доме, – сказала Андре и разразилась слезами; все ее тело сотрясала нервная дрожь. – В моем доме, где Волчий Шаг уже давно ждет меня. Я назначила ему прийти в одиннадцать.

Часы пробили полночь.

– Он ждет до сих пор?

– Да.

– В какой комнате?

– Его провели в гостиную.

– В каком месте гостиной он находится?

– Он стоит подле камина.

– А ларец?

– Он поставил его на стол. Ах!

– Что такое?

– Нужно поскорее выпроводить его. Граф де Шарни, который собирался вернуться только завтра, из-за сегодняшних событий переменил планы. Я вижу его. Он уже в Севре. Выпроводите сыщика, граф не должен его видеть – Ваше величество, вы все слышали. Где дом графини де Шарни в Версале?

– Где вы живете, графиня?

– На бульваре Королевы, ваше величество.

– Прекрасно.

– Ваше величество, вы слышали ее слова. Ларец принадлежит мне. Угодно ли королю, чтобы он был возвращен владельцу?

– Без сомнения, сударь.

И король, заслонив кресло, в котором сидела госпожа де Шарни, ширмой, позвал дежурного офицера и шепотом отдал ему приказания.

Глава 24. КОРОЛЕВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Это странное времяпрепровождение, избранное королем в тот самый момент, когда подданные подкапывались под его трон, эта любознательность ученого по отношению к удивительному явлению природы, выказанная в тот самый момент, когда Франция стояла на пороге важнейшего политического события – превращения монархии в демократию, это самозабвение монарха, оставившего попечение о собственных делах в разгар страшной бури, безусловно вызвало бы улыбку на лицах величайших мыслителей эпохи, уже три месяца бившихся над решением мучившей их проблемы.

За окнами дворца бушевал мятеж, а Людовик, забыв об ужасных происшествиях 14 июля, о взятии Бастилии, гибели де Флесселя, де Лоне и де Лосма, настроениях в Национальном собрании, готовом восстать против королевской власти, – забыв обо всем этом, предался разрешению вопроса сугубо частного, и разгадка этой загадки волновала его ничуть не меньше, чем судьба его королевства.

Поэтому, отдав гвардейскому капитану приказание отправиться за ларцом, он немедленно возвратился к Жильберу, который тем временем освобождал графиню от излишнего магнетического воздействия, дабы ее сомнамбулические конвульсии сменились спокойным сном.

Через мгновение графиня уже спала спокойно и безмятежно, словно младенец в колыбели. Тогда Жильбер одним движением руки открыл ей глаза и привел ее в состояние экстаза.

Тут перед доктором и королем предстала во всем своем великолепии изумительная красота Андре. Кровь ее, совершенно очистившись от земной скверны, отлила от щек, которые мгновением раньше окрашивала румянцем, а сердце начало биться с обычной размеренностью; лицо ее вновь побледнело и матовым цветом стало напоминать лица красавиц Востока; взор открытых чуть шире обычного глаз устремился к небу: слегка раздувавшиеся ноздри, казалось, вдыхали неземные ароматы, наконец, губы, в отличие от щек нисколько не побледневшие и сохранившие свой ярко-алый цвет, приоткрылись и обнажили два ряда жемчужных зубов, чуть влажных и оттого еще более блестящих.

Голову графиня с неизъяснимым, почти ангельским изяществом легонько откинула назад.

Казалось, будто ее неподвижный взгляд, устремленный в одну-единственную, очень далекую точку, достигает подножия Господня престола.

Короля это зрелище ослепило. Жильбер, вздохнув, отвел глаза: он не устоял против желания сообщить Андре эту сверхчеловеческую красоту, и теперь, уподобившись Пигмалиону, но Пигмалиону, который несчастен вдвойне, ибо знает о бесчувственности прекрасной статуи, был устрашен творением своих рук.

Даже не повернув головы, он жестом приказал Андре закрыть глаза.

Король пожелал, чтобы Жильбер объяснил ему причины этого чудесного состояния, в котором душа отделяется от тела и, вольная, счастливая, богоподобная, воспаряет над земными страданиями Подобно всем подлинно высоким умам, Жильбер был способен произнести слова, мучительные для посредственностей: «Я не знаю». Он покаялся королю в своем невежестве: он добивался результатов, не в силах объяснить их источник; факт существовал, но причина его оставалась неведомой.

– Вот, доктор, еще одна загадка, разгадку которой природа откроет ученым мужам грядущих поколений, – сказал король, выслушав признание Жильбера. – Время прольет свет на эту тайну, равно как и на многие другие проблемы, считающиеся неразрешимыми. Тайнами зовем их мы, а отцы наши назвали бы колдовством или чародейством.

– Да, ваше величество, – отвечал Жильбер с улыбкой, – во времена наших отцов я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади ради вящей славы той религии, которую никто из тогдашних людей толком не понимал, а костер для меня разожгли бы невежественные ученые и неверующие священники.