Анж Питу

Бийо, проснувшийся первым, разбудил Питу, и оба направили свои стопы к коллежу Людовика Великого, с трепетом оглядываясь по сторонам и сострадая той душераздирающей нищете, что предстала их глазам.

Подходя к тому району Парижа, который мы зовем сегодня Латинским кварталом, поднимаясь по улице Лагарпа, наконец, вступая на улицу Сен-Жак, являвшуюся целью их похода, они видели, что кругом, как во времена Фронды, вырастают баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи домов огромные фолианты, тяжелую утварь, драгоценные мраморные статуэтки, дабы сбросить все это на головы иностранных солдат, если они посмеют вторгнуться в этот уголок старого Парижа с его узкими извилистыми улочками.

Время от времени Бийо замечал одного-двух французских гвардейцев, окруженных народом; они давали горожанам команды и с изумительным проворством учили их стрелять из ружей; уроки происходили на глазах женщин и детей, следивших за происходящим с любопытством и едва ли не с завистью.

Когда Бийо и Питу добрались до коллежа Людовика Великого, выяснилось, что там тоже поднялось восстание: ученики взбунтовались и прогнали учителей. В ту минуту, когда фермер и его спутник подошли к воротам, школяры с угрозами осаждали эти ворота, а испуганный ректор в слезах пытался их урезонить.

Фермер помедлил мгновение, наблюдая за этой междуусобицей, а затем зычным голосом спросил:

– Кто из вас зовется Себастьен Жильбер?

– Я, – отозвался юноша лет пятнадцати, в чьей красоте было что-то женственное; вместе с несколькими товарищами он тащил лестницу, чтобы перелезть через ограду и покинуть коллеж таким способом, раз уж нет возможности открыть ворота.

– Подойдите сюда, дитя мое, – позвал юношу фермер – Что вам угодно, сударь? – спросил Себастьен.

– Неужели вы хотите увести его? – вскричал ректор, устрашенный видом двух вооруженных мужчин, из которых один, обратившийся к юному Жильберу, был весь в крови.

Мальчик же смотрел на этих двоих с удивлением, не узнавая в стоящем за воротами воине своего молочного брата Питу, неимоверно выросшего за время их разлуки.

– Увести его! – воскликнул Бийо. – Увести сына господина Жильбера, потащить его в эту свару, где с ним может приключиться какая-нибудь беда; нет, клянусь честью, я этого не сделаю.

– Видите, Себастьен, – сказал ректор, – видите, бешеный юнец, даже ваши друзья не желают брать вас с собой. Ведь что ни говори, эти господа вам, кажется, друзья. Юные мои ученики, дети мои, господа, – закричал ректор, – послушайтесь меня, послушайтесь, я этого требую; послушайтесь, молю вас.

– Oro obtes torque14, – сказал Питу.

– Сударь, – отвечал юный Жильбер с твердостью, удивительной для ребенка его лет, – удерживайте моих товарищей, если вам угодно, что же до меня, усвойте это раз и навсегда, я хочу выйти отсюда.

И он двинулся к воротам. Учитель схватил его за руку. Но мальчик, тряхнув прекрасными каштановыми кудрями, падавшими на его бледный лоб, воскликнул:

– Сударь, берегитесь. Я, сударь, не чета другим; мой отец арестован, заключен под стражу; мой отец в руках тиранов!

– В руках тиранов! – вскрикнул Бийо. – Что это значит, дитя мое? Говори, не мешкай!

– Да, да! – закричали хором все дети. – Себастьен говорит правду: его отца арестовали, и, раз народ отпирает двери темниц, он хочет сделать так, чтобы и его отца тоже освободили.

– О горе! – простонал фермер, тряся ворота своей ручищей, могучей, как у Геракла, – доктор Жильбер арестован! Дьявольщина! Неужели малышка Катрин была права?

– Да, сударь, – продолжал юный Жильбер, – его арестовали, и поэтому я хочу убежать отсюда, хочу взять ружье и пойти сражаться, чтобы освободить отца!

Сотня яростных голосов подхватила эти слова, повторяя на все лады: «К оружию! К оружию! Дайте нам оружие!»

Услышав эти крики, собравшаяся на улице толпа, которой передался пыл юных героев, ринулась на ворота, дабы помочь им обрести свободу.

Ректор, упав на колени, простирал руки сквозь решетку, моля: «О друзья мои! Друзья мои! Ведь это же дети!»

– Разве ж мы не видим! – ответил какой-то французский гвардеец. – Такие хорошенькие мальчуганы – в строю они будут смотреться что твои ангелочки.

– Друзья мои! Друзья мои! Эти дети – клад, который доверили мне их родители; я за них отвечаю; родители рассчитывают на меня, я поклялся им беречь жизнь их отпрысков; ради всего святого, не уводите детей!

Ответом на эти мольбы послужило шиканье, донесшееся из глубины улицы, то есть из последних рядов собравшейся здесь толпы.

Тут Бийо выступил вперед и, наперекор гвардейцам, толпе, даже самим школярам, сказал:

– Он прав, дети – священный клад; пусть мужчины дерутся, пусть убивают друг Друга, но дети должны жить; нужно, черт подери, оставить семена на будущее.

В ответ послышался недовольный ропот.

– Кто это там недоволен?! – заорал Бийо. – Бьюсь об заклад, у него нет детей. У меня, говорящего теперь с вами, у меня умерло вчера на руках двое бойцов; вот их кровь на моей рубашке, смотрите!

И он показал толпе свои окровавленные куртку и рубашку таким величавым жестом, что приковал к себе все взоры.