Анж Питу

Поэтому он не стал терять времени и направился прямиком к ларю и буфету.

Прежде, – мы говорим прежде, хотя с тех пор, как Питу покинул тетушкин дом, прошло всего три недели, потому что, по нашему мнению, время измеряется не днями и неделями, а тем, сколько произошло событий; – итак, прежде Питу непременно, если бы, конечно, демон-искуситель и всепобеждающий голод, эти адские силы, похожие друг на друга, не соблазнили его – сел бы на порог перед запертой дверью и смиренно дожидался бы возвращения тетушки; дождавшись ее, он поздоровался бы с нежной улыбкой и подвинулся бы, давая ей пройти, потом вошел бы следом за ней в дом и принес бы хлеб и нож, чтобы тетушка показала ему, сколько можно отрезать, потом, отрезав ломоть, он бросил бы на буфет жадный взгляд, просто взгляд, обволакивающий и магнетический, – во всяком случае, ему казалось, что он обладает такой магнетической силой, что может притянуть сыр или другое лакомство, лежащее на полке в буфете.

Это удавалось редко, но все же иногда удавалось.

Но нынче Питу стал мужчиной и больше так не поступал: он спокойно открыл ларь, достал из кармана широкий нож с деревянной ручкой, взял каравай и отрезал кусок весом в добрый килограмм, как изящно выражаются после принятия новых мер веса.

Остаток хлеба он бросил в ларь и прихлопнул крышку.

После чего, не теряя спокойствия, подошел к буфету.

На мгновение Питу и вправду показалось, будто он слышит ворчанье тетушки Анжелики, но подлинный скрип буфетной дверцы заглушил брюзжанье тетушки, звучавшее лишь в воображении Питу.

Во времена, когда Питу жил в ее доме, скупая тетушка не баловала себя сытной пищей; она съедала кусочек марвальского сыра или тонкий ломтик сала, окруженный огромными зелеными листьями капусты; но с тех пор, как ненасытный едок покинул дом, тетушка, несмотря на всю скупость, готовила себе некоторые блюда, которые сохранялись неделю и были недурны на вкус.

Иной раз это была говядина с морковкой и луком в жире; иной раз – баранье рагу со вкусной картошкой, крупной, как голова младенца, или длинной, как тыква, иной раз телячьи ножки, приправленные несколькими стебельками маринованного лука-шарлота; иной раз – гигантский омлет в большой сковороде, посыпанный луком-скородой и петрушкой либо сдобренный такими толстыми ломтями сала, что старухе хватало одного ломтя, чтобы утолить самый сильный голод.

Всю неделю тетушка Анжелика холила и лелеяла эти яства, берегла их, нанося увечье лакомому куску лишь по необходимости.

Каждый день она радовалась, что сидит за столом одна, неделю напролет она блаженствовала, вспоминая о своем племяннике Анже Питу всякий раз, как запускала руку в миску и подносила ложку ко рту.

Питу повезло.

Он пришел в день – то был понедельник, – когда тетушка Анжелика потушила старого петуха с рисом; петух так долго варился, что мясо отделялось от костей и стало почти мягким.

Кушанье было – пальчики оближешь; оно предстало в глубокой миске, почерневшей снаружи, но привлекательной своим великолепным содержимым.

Куски мяса лежали поверх риса, как острова в большом озере, и петушиный гребень возвышался над многочисленными горными пиками, как гребень Сеуты над Гибралтарским проливом.

У Питу не хватило учтивости даже на то, чтобы издать восхищенное «ах!» при виде этого чуда.

Неблагодарный племянник забыл, что никогда не видал такого богатства в буфете тетушки Анжелики.

Он держал краюху хлеба в правой руке.

Он схватил миску в левую руку и держал ее в равновесии, до половины погрузив большой палец в густой душистый жир.

В это мгновение Питу показалось, что кто-то встал в дверях и загородил ему свет.

Питу обернулся с улыбкой, ибо принадлежал к тем простодушным натурам, у которых радость отпечатывается на лице.

Это была тетушка Анжелика.

Тетушка Анжелика, скупая, неуступчивая, черствая, как никогда.

Прежде – нам приходится без конца прибегать к одной и той же фигуре речи, сравнению, ибо только сравнение может изъяснить нашу мысль; – так вот, прежде при виде тетушки Анжелики Питу уронил бы миску на пол, а когда расстроенная тетушка Анжелика наклонилась бы, чтобы собрать остатки петуха и риса, перепрыгнул бы через нее и удрал, зажав свой кус хлеба под мышкой.

Но ныне Питу был уже не тот; каска и сабля меньше изменили его физический облик, чем знакомство с великими философами современности изменило его нравственный облик.

Вместо того, чтобы в ужасе обратиться в бегство, он подошел к тетушке с приветливой улыбкой, протянул руки и, как она ни отбивалась, обнял старую деву своими двумя щупальцами, которые именовались руками; больше того, он так крепко прижал ее к груди, что руки его, в одной из которых был зажат хлеб и нож, а в другой миска с петухом и рисом, скрестились у нее за спиной.

Выразив таким образом родственные чувства и исполнив то, что он почитал своим долгом, наш герой вздохнул полной грудью и сказал:

– Вот и ваш бедный Питу, тетушка Анжелика.

Старая дева, не привыкшая к таким нежностям, испугалась, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как встарь Геракл задушил Антея.