Анж Питу

Аббат содрогнулся.

– А, – продолжал Питу, – вижу, что для этого вам требуется моя помощь; вы не знаете ни немецкого, ни еврейского, ни арабского, ни санскрита – четырех основных языков. Уж не говорю о второстепенных, коим нет числа. Вы не знаете естествознания, химии, физики.

– Господин Питу…

– Не перебивайте! Не знаете физики, прямолинейной тригонометрии; вы несведущи в медицине, не имеете понятия об акустике, о навигации; не разбираетесь в гимнастической науке…

– Как ты сказал?

– В гимнастической, из греческого gymnasticus, от греческого же gymnos, что значит «нагой», поскольку атлеты упражнялись нагими.

– Между прочим, я же тебя этому и научил! – воскликнул аббат, почти утешившись в победе над ним его же ученика.

– Это верно.

– Хорошо хоть, что ты это признаешь.

– С благодарностью признаю, господин аббат. Итак, мы говорили о том, чего вы не знаете…

– Довольно! Разумеется, я не знаю больше, чем я знаю.

– Итак, вы признаете, что многие люди знают об этих предметах больше, чем вы?

– Такое возможно.

– Это именно так и есть, и чем больше человек знает, тем больше убеждается в том, что ничего не знает. Так сказал Цицерон.

– Делай заключение.

– Делаю.

– Послушаем твое заключение. Оно, должно быть, здравое.

– Я заключаю, что в силу своего относительного невежества вам следовало бы снисходительнее относиться к относительной учености других людей. В этом проявляется двойная добродетель, virtus duplex, какая, если верить тому, что рассказывают, была присуща Фенелону, который, между прочим, знал не меньше вашего; добродетель эта – христианское милосердие и смирение.

Аббат взвыл от ярости.

– Змея! – вскричал он. – Ты змея!

– Ты оскорбляешь меня, но не отвечаешь мне! – как говорил один греческий мудрец. Я сказал бы вам это по-гречески, но только что я сказал почти то же самое по-латыни.

– Что ж, – отвечал аббат, – вот еще один результат революционных теорий.

– Какой?

– Они склонили тебя к убеждению в том, что мы с тобой были равны.

– Но даже если бы они не убедили меня в этом, все равно это не дает вам права на ошибки во французском языке.

– О чем это ты?

– Я говорю, что вы сейчас совершили чудовищную ошибку во французском языке.

– Неужели? Любопытно, и какую же?

– А вот какую. Вы сказали, революционные теории склонили тебя к убеждению в том, что мы с тобой были равны.

– Ну и что?

– То, что «были» – это прошедшее время.

– Да, черт побери.

– А нужно здесь настоящее.

– А! – краснея, промолвил аббат.

– Вы только переведите эту фразу на латынь, и сами увидите, что, ставя глагол в прошедшем времени, допускаете вопиющий солецизм.

– Питу! Питу! – возопил аббат, которому подобная эрудиция показалась сверхъестественной. – Питу, какой демон внушает тебе все эти нападки на старика учителя и на церковь?

– Ах, господин аббат, – возразил Питу, немного смутясь от непритворного отчаяния, прозвучавшего в словах аббата Фортье, – никакой демон ничего мне не внушает, и я на вас не нападаю. Просто вы всегда обращаетесь со мной как с дураком и забываете, что все люди равны.

Аббат вновь рассердился.

– Нет, – сказал он, – никогда я не потерплю, чтобы при мне раздавались такие кощунственные речи. Да разве ты равен человеку, которого шестьдесят лет совершенствовали господь бог и труд? Немыслимо, немыслимо!

– Гром и молния! Спросите у генерала Лафайета, провозгласившего права человека.

– Да, подкрепляй свои слова авторитетом дурного подданного своего короля, поджигателя всяческих распрей, предателя!

– Ну, знаете, – рассвирепел Питу, – это генерал-то Лафайет дурной подданный? Это генерал-то Лафайет поджигатель? Это генерал-то Лафайет предатель? Сами вы кощунствуете, господин аббат! Вы что же, три последних месяца в сундуке просидели? Или вы не знаете, что этот дурной подданный – единственный, кто служит королю? Что этот поджигатель – порука гражданского мира? Что этот предатель – лучший из французов?

– О, мог ли я предполагать, – отозвался аббат, – что авторитет короля падет так низко и подобный прохвост, – тут он указал на Питу, – будет уповать на Лафайета, как уповали некогда на Аристида[211] или Фокиона[212].

– Ваше счастье, господин аббат, что народ вас не слышит, – неосторожно заметил Питу.

– А! – торжествуя, вскричал аббат. – Вот оно! Вот ты и разоблачил себя наконец! Ты угрожаешь! Народ – да, народ, тот самый, что подло перебил королевских офицеров и вспарывал животы своим жертвам! Да, народ господина Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, почему бы тебе не донести на меня поскорее революционерам из Виллер-Котре? Почему бы тебе не потащить меня на берег Плё? Почему бы тебе не засучить рукава и не вздернуть меня на фонарь? Ну, Питу, macte animo[213], Питу! Sursum! Sursum[214], Питу! Ну-ка, ну-ка, где у тебя веревка? Где виселица? Палач на месте: macte animo, generose Pitoue!

– Sic itur ad astra! – сквозь зубы продолжил Питу с единственным намерением довершить стих и не замечая, что в результате получается весьма кровожадный каламбур.

Впрочем, он тут же спохватился, видя, как вознегодовал его наставник.