Анж Питу

Его великодушие привело публику в трепет. Все решили, что Бонифас – плут, пройдоха и негодяй, недостойный участия в решении общественных дел.

Поэтому он с позором был изгнан.

– Вот вам, – заключил Питу, – образ парижской революции. Как выразился господин Прюдом[202], или нет, Лустало; сдается, эти слова принадлежат добродетельному Лустало… Так вот, он сказал: «Великие только потому представляются нам великими, что сами мы стоим на коленях. Так встанем же!»

Это изречение не имело ни малейшей связи с происходящим. Но, быть может, именно потому оно произвело на собравшихся магическое действие.

Скептик Бонифас успел было отойти шагов на двадцать, но тут он изумился и, вернувшись назад, смиренно сказал Питу:

– Не сердись на нас, Питу; конечно, мы хуже, чем ты, знаем, что такое свобода.

– Тут дело не в свободе, – отвечал Питу, – а в правах человека.

Этим могучим ударом он вторично потряс все собрание.

– Ну, Питу, – заметил Бонифас, – ты у нас и впрямь ученый, и мы все перед тобой снимаем шляпы.

Питу поклонился.

– Да, – сказал он, – образование и опыт вознесли меня над вами, и если сейчас я был с вами малость резковат, то исключительно из дружбы к вам.

Тут раздались рукоплескания. Питу понял, что пора идти напролом.

– Вы тут сейчас толковали о труде, – сказал он, – только знаете ли вы, что такое труд? Для вас трудиться – значит рубить лес, жать хлеб, собирать орешки, вязать снопы, класть камни и скреплять их раствором. Вот что значит для вас труд. По-вашему, я трудом не занимаюсь. Так вот, вы заблуждаетесь: я один тружусь больше, чем все вы вместе взятые, потому что я думаю о вашей независимости, потому что я мечтаю о вашей свободе, о вашем равенстве. А потому один миг моей работы стоит дороже, чем месяцы вашей. Волы, на которых пашут, все заняты одним и тем же, но сила мыслящего человека превосходит их грубую животную силу. Я один стою вас всех.

Посмотрите на генерала Лафайета: стройный, белокурый, ростом не выше Клода Телье; нос у него остренький, ноги маленькие, руки не толще перекладины вот этого стула, да и что он может сделать такими-то руками? Ничего ровным счетом. И что же? Этот человек на своих плечах удержал два мира, вдвое больше, чем Атлас, и его крохотные руки разбили оковы Америки и Франции.

И если его-то руки, не толще вот этих перекладин, оказались способны на такое, судите сами, что я натворю своими ручищами.

И Питу выставил на всеобщее обозрение свои руки, узловатые, как стволы остролиста.

Этим сравнением он и завершил свою речь, воздержавшись от выводов, потому что и так не сомневался в огромном впечатлении от своих слов.

Впечатление и в самом деле было огромное.

XXXIII. Питу-заговорщик

Большая часть событий, происходящих в жизни человека и дарующих ему великое счастье или великую славу, проистекает, как правило, либо из могучей воли, либо из могучего презрения.

Если вдуматься в то, насколько оправдывается эта максима на примере выдающихся исторических деятелей, мы обнаружим, что она не только глубокомысленна, но и верна.

Не приводя иных доказательств, удовольствуемся тем, что применим ее к нашему повествованию и его герою.

И впрямь, Питу – коль скоро нам будет дозволено вернуться чуточку назад и напомнить о его сердечной ране, – итак, Питу, после открытия, сделанного на лесной опушке, преисполнился величайшего презрения к суете мира сего. Он так надеялся, что в душе у него будет расцветать драгоценный и редкостный цветок, который зовется любовью; он вернулся на родину в каске и с саблей, гордый тем, что примирил Марса с Венерой, как выразился его знаменитый соотечественник Демустье в «Письмах к Эмилии о мифологии»; и теперь он с горем и растерянностью обнаружил, что в Виллер-Котре есть и другие влюбленные, кроме него.

Столь деятельный участник крестового похода парижан против знати, он спасовал теперь перед сельским дворянством, воплощенным в Изидоре де Шарни.

Увы! Его соперник – красавец, располагающий к себе с первого взгляда, кавалер в кожаных штанах и бархатном кафтане!

Как одолеть такого человека?

Человека, обутого в сапоги для верховой езды, сапоги со шпорами; человека, к брату которого доныне многие обращаются, титулуя его «монсеньором»!

Как одолеть такого соперника? Как удержаться от стыда и восхищения, двух чувств, которые причиняют двойную муку ревнивому сердцу, и мука эта тем более ужасна, что неизвестно, что сильнее ранит ревнивца – сознание превосходства соперника или сознание собственного превосходства!

Итак, Питу изведал ревность, неизлечимую язву, щедрый источник страданий, неведомых доселе честному и простодушному сердцу нашего героя; ревность, самое ядовитое на свете растение, всходящее там, где никто его не сеял, на почве, где до сих пор не прорастало ни одно недоброе чувство, даже тщеславие – сорняк, проникающий на самые ухоженные грядки.

Чтобы обрести привычный покой, такому истерзанному сердцу необходимо прибегнуть к самой что ни есть глубокой философии.