Анж Питу

– Вовсе нет, – горестно промолвил Питу. – Я ничуть не хочу есть.

Тетя Анжелика удивилась и даже, можно сказать, встревожилась; болезнь вызывает тревогу и у любящих матерей, и у мачех: у любящих матерей из-за опасности, которую она несет, у мачех из-за опустошений, которые она производит в кошельке.

– Ну-ка, говори, что с тобой? – спросила старая дева.

После этих слов, произнесенных тем не менее без всякой нежности и сочувствия, Анж Питу заревел, и надо признать, что гримасы, которые он корчил, заливаясь горючими слезами, были самые безобразные и противные, какие только можно представить.

– Ах, милая тетечка, со мною случилась страшная беда! – объявил он.

– Какая еще беда? – бросила старая дева.

– Господин аббат выгнал меня! – возопил Анж Питу, взрываясь громогласными рыданиями.

– Выгнал? – переспросила м-ль Анжелика, словно еще не поняв, в чем дело.

– Да, тетечка.

– Откуда?

– Из школы.

И Питу зарыдал еще громче.

– Из школы?

– Да, тетечка.

– Насовсем?

– Да, тетечка.

– Значит, не будет ни экзаменов, ни конкурса, ни стипендии, ни семинарии?

Теперь Питу уже не рыдал, а прямо-таки выл. М-ль Анжелика смотрела на него с такой пронзительностью, словно хотела проникнуть в глубины его сердца и вычитать там причину изгнания.

– Готова поклясться, что вы прогуливали уроки и бродили вокруг фермы папаши Бийо. Фи, и это будущий аббат!

Анж замотал головой.

– Вы лжете! – взвизгнула старая дева, гнев которой возрастал по мере того, как она прониклась пониманием, что положение сквернее некуда. – Лжете! В воскресенье вас видели в Аллее вздохов с этой девицей Бийо.

Лгала-то сейчас м-ль Анжелика, но во все времена ханжи уверены в своем праве лгать, опираясь на правило иезуитов: «Дозволено утверждать ложь, дабы вызнать правду».

– Да не могли меня видеть в Аллее вздохов, – запротестовал Анж, – мы прогуливались у оранжереи.

– Ага, негодник! Вот видите, вы были с нею!

– Да нет, тетечка, – покраснев, отвечал Анж, – мадемуазель Бийо тут вовсе ни при чем.

– Вот-вот, называйте ее мадемуазель, чтобы скрыть свое порочное поведение! Но я все расскажу исповеднику этой кривляки.

– Тетечка, но я клянусь вам, мадемуазель Бийо вовсе не кривляка.

– А, так вы защищаете ее, вместо того чтобы повиниться! Я вижу, вы спелись с нею. Чего уж лучше! Куда мы катимся, господи боже ты мой! Шестнадцатилетние дети!

– Тетечка, да вовсе мы не спелись с Катрин. Напротив, Катрин всегда прогоняет меня.

– Ага! Вот вы и выдали себя! Сейчас вы назвали ее просто Катрин. Конечно, она, лицемерка, прогоняет вас… когда люди смотрят.

– Гляди ты, – протянул Питу, которого вдруг осенило. – Ведь верно. А мне и в голову даже не приходило!

– Ага, вот видишь, – бросила старая дева, использовав простодушное восклицание племянника для того, чтобы убедить его, что он в сговоре с малышкой Бийо. – Ну, а теперь позвольте мне заняться этим делом. Господин Фортье – ее исповедник. Я попрошу его подержать тебя две недели взаперти на хлебе и воде. Что же касается мадемуазель Катрин, то если для того, чтобы умерить ее страсть к тебе, потребуется монастырь, что ж, она отведает его. Мы запрем ее в монастырь Сен-Реми.

Последние слова старая дева произнесла с такой властностью и с такой убежденностью в своем всемогуществе, что Питу затрепетал.

– Милая тетечка, – молитвенно сложив руки, обратился он к ней, – клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, будто мадемуазель Бийо хоть капельку повинна в моем несчастье.

– Разврат – родитель всех пороков, – наставительно обрезала его м-ль Анжелика.

– Тетечка, да повторяю вам: господин аббат выгнал меня не потому, что я порочный. Он выгнал меня, потому что я допускаю слишком много варваризмов, а также из-за солецизмов, которые время от времени тоже случаются у меня. И он сказал, что это лишает меня всяких шансов на получение стипендии в семинарии.

– Ты говоришь, всяких шансов? Значит, ты не получишь стипендии и не станешь аббатом? И значит, я не стану твоей домоправительницей?

– Да, тетечка, да.

– А кем же ты тогда станешь? – в смятении поинтересовалась старая дева.

– Не знаю. – Питу скорбно возвел глаза к небу. – Как будет угодно провидению, – добавил он.

– Провидению? А, теперь я понимаю, в чем дело! – вскричала старая дева. – Ему задурили голову, научили новым идеям, внушили принципы философии.

– Нет, тетечка, так не бывает, потому что философию начинают учить, только когда закончат риторику, а я все никак не могу покончить с тривиумом[33].

– Смейся, смейся. Я говорю не про эту философию. Я имею в виду философию философов, негодник ты этакий! Я имею в виду философию господина Аруэ[34], философию господина Жан Жака, философию господина Дидро, который написал «Монахиню».

Мадемуазель Анжелика перекрестилась.

– «Монахиню»? – переспросил Питу. – А что это такое?

– Ты читал ее, несчастный?

– Тетечка, клянусь, нет!

– Вот почему ты и не хочешь стать служителем церкви.

– Тетечка, ведь все же не так: это церковь не хочет, чтобы я стал ее служителем.

– Нет, это решительно не ребенок, это змееныш. Он дерзит мне.

– Да нет же, тетечка, я просто объясняю.