Анж Питу

Собрание объявит четко и ясно, что бунт — преступление, что горожанам не следует браться за оружие и проливать кровь, если у него есть депутаты, способные поведать королю обо всех его невзгодах, и король, способный вынести справедливый приговор.

Вооруженный этой декларацией, которая несомненно будет получена от Национального собрания, король не преминет по-отечески, то есть сурово, наказать парижан.

Тогда тучи рассеются, королевская власть возвратит себе первейшее из своих прав, народ вспомнит о том, что его долг — послушание, и все пойдет, как шло от века.

Так рассуждали в большинстве своем завсегдатаи Курла-Рен, Елисейских полей и бульваров.

Однако на Плас-д’Арм и в окрестностях казарм раздавались иные речи.

Там сновали люди пришлые, с умными лицами и загадочным взглядом; они кстати и некстати изрекали таинственные пророчества, преувеличивали и без того грозные новости и проповедовали почти не таясь соблазнительные идеи, которые вот уже два месяца волновали Париж и будоражили предместья.

Вокруг этих людей собирались мрачные, агрессивные, возбужденные слушатели, которым ораторы напоминали об их нищете, об их страданиях, о грубом презрении к ним монархии. О несчастиях народа им говорили:

— Народ борется уже восемь столетий, и чего он добился? Ничего. У него нет социальных прав, нет и прав политических; его положение ничем не лучше, чем у фермерской коровы, у которой отбирают теленка, чтобы отвести на бойню, отбирают молоко, чтобы продать на рынке, отбирают жизнь, чтобы получить мясо и кожу. В конце концов монархия под давлением обстоятельств принуждена была пойти на уступки и созвать представителей сословий; но сегодня, когда представители эти собрались в Париже, что делает монархия? Она давит на них с самого первого дня работы Генеральных штатов. Если Национальное собрание все-таки было создано, то произошло это против воли короля. Так вот: раз наши парижские братья оказали нам такую грозную помощь, подтолкнем Национальное собрание вперед. Каждый его шаг на политическом поприще, где идет сражение, — наша победа; это расширение наших владений, это приумножение нашего богатства, это освящение наших прав. Вперед, граждане! Вперед! Бастилия не что иное, как форпост тирании! Форпост взят, осталось захватить самую крепость!

В укромных уголках собирались иные сборища, говорились иные речи. Те, кто их произносил, принадлежали, бесспорно, к высшему сословию; их белые руки и изысканный выговор выдавали то, что призвано было скрыть простонародное платье.

— Народ! — призывали эти ораторы. — Узнай правду: тебя обманывают и те, что просят тебя отступить назад, и те, что толкают тебя вперед. Тебе толкуют о политических и социальных правах, но стал ли ты счастливее с тех пор, как получил право выдвигать депутатов и благодаря их посредничеству участвовать в голосовании? Стал ли ты богаче с тех пор, как у тебя есть представители? Прибавилось ли у тебя хлеба с тех пор, как Национальное собрание принялось издавать декреты? Нет; итак, оставь, брось политику и теории, измышленные книгочеями. Тебе нужны не фразы и максимы, изложенные на бумаге, тебе нужен хлеб и еще раз хлеб; в нем благополучие твоих детей, спокойствие твоей жены. Кто даст тебе все это? Король с твердым характером, молодым умом, великодушным сердцем. Людовик Шестнадцатый не таков, Людовик Шестнадцатый попал под власть жены, бессердечной Австриячки. Тебе нужен другой король. Это… Подумай сам; отыщи подле трона того, кто может сделать Францию счастливой, того, кто навлек на себя ненависть королевы именно тем, что портит ей всю игру, кто любит французов и любим ими.

Таков был глас версальского общественного мнения; так падали в почву семена гражданской войны.

Жильбер послушал, о чем толкуют версальцы, и, уяснив их умонастроение, направился прямо во дворец, охраняемый многочисленными часовыми. От кого? Этого никто не знал.

Несмотря на обилие часовых, Жильбер беспрепятственно пересек все дворы и дошел до самого дворца, не обратив на себя ничьего внимания.

В Бычьем глазу его остановил гвардеец личной охраны короля. Жильбер вытащил из кармана письмо г-на де Неккера и показал гвардейцу подпись. Гвардеец взглянул на нее. Он получил строжайший приказ никого не допускать к королю, но, поскольку строжайшие приказы больше всех прочих нуждаются в уточнениях, гвардеец сказал Жильберу:

— Сударь, приказ недвусмысленный, но очевидно, что в нем случай с посланцем господина де Неккера не был предусмотрен, а вы, должно быть, прибыли к его величеству с важным известием; входите, я беру ответственность на себя.

Жильбер вошел.

Король проводил этот вечер не в своих покоях, а в зале совета, где принимал депутацию национальной гвардии, прибывшую просить его отозвать войска, сформировать буржуазную милицию и избрать своей резиденцией Париж.

Людовик холодно выслушал просителей и отвечал, что должен вначале разобраться в происходящем и обсудить их предложения с королевским советом. Так он и поступил.