Анж Питу

— Да! Да! — ответили тысячи голосов.

— Чтобы взять Бастилию?

— Да! Да! Да!

— Прекрасно! В таком случае идите за мной, и вы его получите.

— Где же?

— В Доме инвалидов, там хранится двадцать пять тысяч ружей.

— В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! — закричали все хором.

— А вы, — обратился Марат к Бийо и только что подошедшему к нему Питу, — идете в Бастилию?

— Да.

— Постойте; может случиться, что до прихода моих людей вам потребуется помощь.

— В самом деле, — согласился Бийо, — это возможно.

Марат вырвал листок из маленького блокнота, написал карандашом два слова: «От Марата» и поставил какой-то знак.

— Что же мне делать с этой запиской, ведь на ней нет ни имени, ни адреса? — удивился Бийо.

— Адреса у того, к кому я вас посылаю, нет, а имя его известно всем. Справьтесь у первого попавшегося вам рабочего о Гоншоне — Мирабо народа.

— Запомни, Питу: Гоншон.

— Гоншон, или Gonchonius, — повторил Питу, — я запомню.

— В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! — все яростнее ревела толпа.

— Итак, ступай, — сказал Марат Бийо, — и да поможет тебе гений свободы!

Затем, крикнув в свою очередь: «В Дом инвалидов!», Марат вышел на набережную Жевр; двадцать тысяч человек последовали за ним.

Оставшиеся пять или шесть сотен — те, что были вооружены, — пошли за Бийо.

В ту минуту, когда один поток был готов устремиться вдоль реки, а другой — в сторону бульвара, купеческий старшина подошел к окну.

— Друзья мои, — спросил он, — отчего у вас на шляпах зеленая кокарда?

Он говорил о листьях каштана — кокарде, предложенной Камиллом Демуленом, которую многие нацепили, беря пример с соседей, но не понимая, зачем они это делают.

— Зеленый цвет — цвет надежды! Цвет надежды! — послышалось несколько голосов.

— Верно; но цвет надежды — это одновременно и цвет графа д’Артуа. Неужели вы хотите выглядеть слугами принца?

— Нет, нет! — закричали все хором, и громче других — Бийо.

— В таком случае перемените кокарду и, если уж вам так необходима ливрея, пусть это будет ливрея нашего общего отца — города Парижа, а его цвета — синий и красный, друзья мои, синий и красный[29].

— Да, да! — единодушно согласились все. — Да, синий и красный.

С этими словами парижане все как один сорвали с себя зеленые кокарды и бросили на землю; им потребовались ленты, и отворились окна; из них дождем хлынули красные и синие ленты.

Но их хватило только на тысячу человек.

Тогда парижанки мигом разорвали, растерзали, разодрали в клочки фартуки, шелковые платья, шарфы, занавески, и клочки эти тут же превратились в банты, розетки, косынки. Каждый взял свою долю.

Затем маленькая армия Бийо двинулась в путь.

Во время пути она заметно увеличилась; все улицы Сент-Антуанского предместья отрядили ей в помощь своих самых горячих и отважных обитателей.

Соблюдая относительный порядок, войско Бийо добралось до улицы Ледигьер, где уже глазели на башни Бастилии, сверкающие в ярких лучах солнца, многочисленные зеваки, одни — робкие, другие — невозмутимые, третьи — бесцеремонные.

Прибытие барабанщиков со стороны Сент-Антуанского предместья и сотни французских гвардейцев со стороны бульвара, не говоря уже о появлении войска Бийо, состоявшего из тысячи — тысячи двухсот человек, мгновенно изменили облик и настроение толпы: робкие осмелели, невозмутимые взволновались, бесцеремонные начали выкрикивать угрозы.

— Долой пушки! Долой пушки! — вопили двадцать тысяч человек, грозя кулаками страшным орудиям, высовывавшим в амбразуры свои длинные медные шеи.

В эту самую минуту артиллеристы стали откатывать пушки назад, и вскоре их стволы скрылись из виду, так что можно было подумать, будто комендант послушался приказаний толпы.

Парижане захлопали в ладоши: они ощутили свою мощь, ведь их угрозы возымели действие.

Тем временем часовые продолжали прогуливаться по орудийным площадкам. Солдаты инвалидной команды шагали навстречу швейцарским гвардейцам.

Теперь толпа, только что кричавшая «Долой пушки!», принялась требовать: «Долой швейцарцев!». То было продолжение вчерашних выкриков «Долой немцев!».

Но швейцарцы тем не менее, как и прежде, шагали навстречу инвалидам.

Один из тех, кто кричал «Долой швейцарцев!», потеряв терпение, навел свое ружье на часового и выстрелил.

Пуля впилась в серую стену Бастилии примерно одним футом ниже верхушки башни, как раз под тем местом, где проходил часовой. На стене осталась белая отметина, но часовой даже не остановился, даже не повернул головы.

Поступок человека, подавшего пример неслыханного, безрассудного нападения, толпа встретила громким гулом, в котором было пока больше страха, чем ярости.

Большинство не могло взять в толк, что можно вот так запросто выстрелить из ружья в сторону Бастилии; они полагали, что это — преступление, караемое смертью.

Бийо разглядывал зеленоватую громаду, похожую на сказочное чудовище, которое древние изображали покрытым чешуей. Он подсчитывал амбразуры, где вот-вот могли вновь показаться пушки и крепостные ружья, страшные глаза которых глядели на толпу из крепостных бойниц.

Видя все это, Бийо покачал головой. Он вспомнил слова Флесселя.