Анж Питу

Они входят и просят короля за г-на де Морепа; главное для короля — выиграть время; он не хочет отказывать своим теткам. Король так добр.

Он даст свое согласие, когда паж будет уже далеко и его нельзя будет вернуть.

Он спорит с их высочествами, то и дело поглядывая на стенные часы: получаса хватит, а часы у него точные, он сам их выверяет.

Сдается он через двадцать минут.

— Пусть пажа вернут, — говорит он, — а там посмотрим.

Принцессы счастливы; пусть слуги седлают коня, пусть загонят коня, двух коней, десять коней, лишь бы перехватить пажа.

Не стоит беспокоиться: лошадей загонять не придется.

Спускаясь с лестницы, паж зацепился за ступеньку и сломал шпору. А как скакать во весь опор без шпоры?

Вдобавок, шевалье д’Абзак, ведающий королевской конюшней, подвергает досмотру всех курьеров и не выпустит ни одного из них в порочащем честь главной конюшни королевства виде.

Поэтому шпор непременно должно быть две.

Отсюда следует, что, вместо того чтобы перехватывать пажа на дороге в Арнувиль, его перехватывают у ворот дворца.

Он уже сидит в седле и выглядит безукоризненно.

У него отбирают конверт, но оставляют само письмо, равно подходящее для обоих претендентов. Их высочества изменяют только адрес: вместо «Графу де Машо, в Арнувиле» они пишут «Графу де Морепа, в Поншартрене».

Честь королевской конюшни спасена, но монархия погибла.

С Морепа и Калонном дела идут на славу: один поет, другой платит; к тому же, кроме царедворцев, есть еще откупщики — они тоже не сидят сложа руки.

Людовик XIV начал свое царствование с того, что по совету Кольбера повесил двух откупщиков, после чего взял в наложницы Лавальер и построил Версаль. Лавальер не стоила ему ничего.

Но Версаль, где он хотел ее поселить, стоил дорого.

Затем в 1685 году из Франции изгоняют миллион предприимчивых людей — якобы за то, что они протестанты.

Поэтому в 1707 году, еще при жизни великого короля, Буагильбер писал, имея в виду год 1698:

«В те времена дела шли еще не так плохо, силы в нас еще теплились. Нынче они пришли к концу».

Боже мой, что бы он сказал восемьдесят лет спустя, после того как во Франции похозяйничали Дюбарри и Полиньяки! Раньше народ истекал потом, теперь придется истекать кровью — вот и все.

Но зато сколько обходительности в манерах!

Прежде откупщики были суровы, грубы и холодны, словно двери тюрем, куда они бросали своих жертв. Ныне это истинные филантропы: одной рукой они обирают народ — это правда, но другой строят богадельни.

Один мой друг, великий финансист, уверял меня, что из ста двадцати миллионов ливров, которые приносил налог на соль, откупщики оставляли себе семьдесят.

Однажды в некоем собрании, где речь шла о том, чтобы потребовать у откупщиков список их расходов, некий советник, играя словами, пошутил:

«Нам нужны не списки частных расходов, нам нужны общие списки».

Искра попала в порох, порох загорелся, и начался пожар.

Все повторяли остро́ту советника; с великой торжественностью Генеральные штаты были созваны.

Двор назначил их открытие на 1 мая 1789 года.

Двадцать четвертого августа 1788 года ушел в отставку г-н де Бриенн. Он тоже был из тех, кто не слишком стеснялся, распоряжаясь финансами.

Но, по крайней мере, уходя, он дал добрый совет: вернуть Неккера.

Неккер вновь стал министром, и народ вздохнул спокойно.

Меж тем вся Франция обсуждала великий вопрос о трех сословиях.

Сиейес выпустил свою знаменитую брошюру о третьем сословии.

Провинция Дофине, где штаты продолжали собираться против воли двора, постановила, что представит столько же депутатов от третьего сословия, сколько от дворянства и духовенства.

Вновь было созвано собрание нотаблей.

Оно заседало тридцать два дня, с 6 ноября по 8 декабря 1788 года.

На сей раз в дело вмешался Господь. Когда недостает королевского бича, бич Божий со свистом рассекает воздух и заставляет народы торопиться.

Пришла зима, а с нею — голод.

Зима и голод привели с собою 1789 год.

Париж наполнился войсками, на улицах появились патрули.

Два или три раза перед умирающей от голода толпой солдаты заряжали ружья.

Однако стрелять они не стали.

Утром 26 апреля, за пять дней до открытия Генеральных штатов, из уст в уста в голодной толпе начало переходить одно имя.

Имя это сопровождалось проклятиями тем более злобными, что носивший его человек был разбогатевший рабочий.

Если верить слухам, Ревельон, владелец прославленной бумажной фабрики в Сент-Антуанском предместье, сказал, что собирается уменьшить ежедневную плату рабочим до пятнадцати су.

Это была правда.

Если верить другим слухам, король обещал надеть на Ревельона черную ленту, то есть наградить его орденом Святого Михаила.

Это была ложь.

Мятежная толпа всегда верит какому-нибудь абсурдному слуху. Примечательно, что именно слух собирает мятежников вокруг себя, сплачивает, ведет в бой.