Анж Питу

— Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, — это не пустяк. Сударыня, когда я гуляю с Медором, пиренейской сторожевой, подаренной мне королем испанским, я горжусь дружбой этого пса. Можете смеяться сколько угодно, и все же не будь Медор моим другом, он наверняка растерзал бы меня. Но я говорю ему: «Медор хороший, Медор умница» — и он лижет мне руку. Язык приятнее, чем клыки.

— Что ж, льстите революционерам, потакайте им, бросайте им куски пирога.

— Вот-вот! Так я и поступлю, могу заверить вас, что ни о чем ином я и не помышляю. Да, решено, я скоплю немного денег и буду обходиться с этими господами как с Церберами. Возьмем, к примеру, господина де Мирабо…

— Ну-ну, расскажите мне об этом хищном звере.

— Пятьдесят тысяч ливров в месяц сделают его Медором, а если мы будем медлить, он, быть может, потребует полмиллиона.

Королева рассмеялась, до того жалкими показались ей речи короля.

— Заискивать перед подобными людьми! — воскликнула она.

— Или возьмем господина Байи, — продолжал король. — Он получит портфель министра искусств в министерстве, которое я с радостью создам. Господин Байи станет еще одним Медором. Простите, что я спорю с вами, сударыня; но я придерживаюсь того же мнения, что и мой предок Генрих Четвертый. Это был политик, стоивший любого другого, и я чту его заветы.

— Какие же?

— Не ловить мух на уксус.

— Нечто подобное проповедовал Санчо Панса.

— И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы Баратария существовала.

— Ваше величество, ваш предок Генрих Четвертый, на которого вы ссылаетесь, умел ловить не только мух, но и волков: свидетельство тому — судьба маршала де Бирона, которому по его повелению перерезали глотку. Так что он мог говорить все что угодно. Вы — другое дело: рассуждая, как он, и поступая так, как вы считаете нужным, вы лишаете королевскую власть, которая держится только на уважении, права на уважение; что же в таком случае станется с величием? Величие — это не более чем слово, я знаю; но в этом слове сосредоточены все королевские добродетели: уважение — залог любви, любовь — залог повиновения.

— Ну что ж, давайте поговорим о величии, — с улыбкой перебил король, — давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того, никто в Европе, даже ваша матушка Мария Терезия, не смог довести науку величия до таких высот.

— Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не мешает французскому народу меня ненавидеть, не так ли?

— Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, — мягко возразил король, — но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.

— Сударь, — заметила королева, уязвленная до глубины души, — вы повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла; напротив, я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что не любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только и твердят: «Королеву не любят!». Вы прекрасно знаете, сударь, что довольно кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут же подхватит; сотне голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за этими десятью тысячами все кругом начинают повторять: «Королеву не любят!». А королеву не любят оттого, что один только человек сказал: «Королеву не любят».

— Ах, Боже мой! — пробормотал король.

— Ах, Боже мой! — прервала королева. — Я не очень-то дорожу любовью народа; но полагаю, что его нелюбовь ко мне преувеличивают. Меня не превозносят до небес, это верно; но ведь было время, когда меня боготворили, и чем сильнее меня любили прежде, тем сильнее ненавидят теперь.

— Послушайте, сударыня, — сказал король, — вы не знаете всей правды и опять заблуждаетесь; мы говорили о Бастилии, не так ли?

— Да.

— Так вот, в Бастилии была большая комната, полная книг, направленных против вас. Я думаю, их все сожгли.

— И в чем меня упрекали сочинители этих книг?

— Вы прекрасно понимаете, сударыня, что я вам не судья и тем более не обвинитель. Когда эти памфлеты появляются, я приказываю арестовать все издание и заточить в Бастилию; но иногда эти пасквили попадают ко мне в руки. Вот, например, — король похлопал себя по карману, — у меня тут есть один, он отвратителен.

— Покажите! — воскликнула королева.

— Не могу, — отвечал король, — там гравюры.

— И вы дошли до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до истоков всех этих подлостей?

— Но мы только то и делаем, что добираемся до истоков: все мои полицейские на этом поседели.

— Так вы знаете автора этих мерзостей?

— По крайней мере, одного — того, кто сочинил книжицу, лежащую у меня в кармане: это господин Фюрт, вот его расписка в получении двадцати двух тысяч пятисот ливров. Когда дело важное, я, как видите, за деньгами не постою.

— Но остальные! Остальные!