Антракт в овраге. Девственный Виктор

Автор пьесы, конечно, никогда не узнал о замене «третьим нейрастеником» его жалостливой реплики подлинными словами, выхваченными из печальной, простой, но куда более геройской деятельности.

Прощальная середа

I.

Даже в тихом лязге ножниц за соседним столом и мелком стрекотанье машинки Николай Петрович слышал какие-то намеки на перестрелку. Вдруг он необыкновенно заинтересовался мастером, который был взят в солдаты, расспрашивал о нём, узнал, что тот ранен и лежит в Самаре. Варенков взглянул в зеркало; показалось, что лицо после короткой стрижки сделалось моложе и значительнее, гораздо значительнее. Всё виделось необыкновенным и имеющим прямое отношение к войне.

– А вы не подлежите призыву? – спросил он у парикмахера.

– Нет, я – второго разряда.

Дойдут и до вас.

– Всё может быть.

– Да уж поверьте!

Николай Петрович так уверял в этом, что даже забыл дать на чай, пришлось вернуться.

Вспоминая свое лицо в зеркале, Варенков думал о рассказах, где говорилось, что вот самые обыкновенные люди, когда приходит нужный час, делались героями, проявляли и мужество, и присутствие духа, и сообразительный характер.

– Как это верно! – как это верно! – шептал он, смотря в окно военного магазина.

У каждого объявления о мобилизации он останавливался, будто там была напечатана его фамилия.

– Читаешь? – раздалось за ним, – вот так история! Это тебе не с первым апреля!

Варенков обернулся к высокому господину с клочковатой бородой, который протягивал ему руку. Он едва узнал Гришу Зойкина, хотя виделся с ним довольно часто. Переменив настроение и прическу, Николай Петрович как-то не так скоро стал соображать, что другие люди могут остаться и неизменными.

– Что и тебя тянут? – продолжал Зойкин.

– А ты тоже? – радостно воскликнул приятель – вот хорошо!

– Удивительно хорошо! – Я только что женился, устроился и изволь отправляться Бог знает куда!

– Разве можно так говорить!

И Николай Петрович принялся горячо доказывать высокое значение предстоящей их службы. Может быть, он говорил это не столько для Зойкина, сколько для самого себя, потому что давно ли и с ним случилась такая перемена?

Сначала овладело недоумение и некоторая досада: тормошиться, устраивать денежные дела, квартиру, оставлять жену и ребенка, насиженное место! Он только что вернулся из Киева, уговорился с приятелем на лето приехать к тому в имение… Трудно менять раз принятые планы.

Жена как-то еще более печально приняла известие о мобилизации, совершенно не будучи в состоянии колебать непреложность домашних намерений. Может быть, это первое бессознательное движение жены и направило мысли Николая Петровича в противоположную сторону. Он не только подчинился неизбежности, но нашел в своей душе, в своем характере черты, которые позволяли ему искренне высказывать те мысли, которые он только что развивал Грише Зойкину. Кроме того, он считал свое положение значительным и ему было себя очень жаль. Вот, думалось ему, я последний раз вижу и Невский, и Неву; и даже Гороховой, может быть, не увижу! Всё запечатлевалось в его глазах ярко и бесповоротно мило. Но, кроме сожаления, это ощущение будило еще другое чувство, похожее на несколько горькую гордость и сознание самоотверженного достоинства. Не хотелось вспоминать, что такая же участь постигла многие тысячи других людей и вместе с тем как-то требовалось, чтобы всех мобилизация волновала и меняла какие-то оценки, отношения.

II.

Жена, едва увидела его обстриженным под гребенку наголо, вскрикнула и заплакала.

– Что же ты так торопишься, Коля? – поспел бы еще обстричься.

– А что, разве нехорошо, не идет?

– Уж не знаю, идет, или нет, – просто жалко! Николай Петрович считал, что он уже перешел период жалости и потому почувствовал себя сильнее Вареньки, полюбил ее как-то больше прежнего. Ему не приходило в голову раньше, любит ли он Варвару Павловну или нет после десяти лет совместной жизни, хороша она или дурна, – так жена и жена, как у всех, какая-то часть обыденной жизни, которой почти не замечаешь.

Теперь же он взглянул на Варвару Павловну новыми жалостливыми глазами и увидел ее дорогой себе, милой и мало изменившейся с тех пор, как он был влюблен в нее. Немного побледнела, но это, пожалуй, еще лучше. Он не замечал недостатков за обедом, на что прежде обязательно рассердился бы. Бог знает, когда еще будет так обедать в тесной темненькой столовой с простоватой горничной и восьмилетней Катенькой! Жена, словно заметила настроение мужа, была внимательнее и нежнее.

III.

После обеда, отослав девочку с прислугой в гости, подошла к Николаю Петровичу, обняла его тихонько и сказала:

– Коля, мой милый!