3. Государственность (державность) — это и есть третий «кит» великой «русской идеи». Ее сторонниками она воспринималась, как сочетание соборности в государственном строительстве, /т. е. сбора под «русскую руку» других народов на принципе полной добровольности для защиты их самобытности и одновременной интеграции в единую русскую нацию/, авторитарной власти /самодержавия, признанного авторитета монарха и церкви/ и внутренней свободы граждан. Такое сочетание подавления и свободы предполагало, что государство не проявляет «душевредного деспотизма» (термин К. Аксакова) по отношению к своим гражданам. А граждане — не лезут в дела государства, полагая, что власть, раз она от Бога, должна целиком себя посвятить делам державным. Такой диалектический подход требовал укрепления державы во имя утверждения «русской идеи» и осуществления исторической миссии народа-богоносца. По своему этатическому характеру евразийская Россия при том могуществе, которым она обладала в XIX–XX веках, не могла быть чем-то иным, кроме Империи. В годы «холодной войны» на Западе, демонизируя советских коммунистов, часто не понимали, что они имеют дело не с монолитной партией единомышленников, а с бюрократическим истэблишментом, внутри которого не прекращалась не только подковерная борьба, но и борьба между противниками и сторонниками западного пути развития. Та же борьба, что шла в общероссийских масштабах еще до революции. Русская партия в КПСС — лишь один тому пример. Пожалуй, только в ходе совместной войны с гитлеровской Германией и затем с Японией, наши союзники окончательно убедились, что они имеют дело, прежде всего с русскими, с подданными все той же империи, только сменившей флаг и герб, и всю другую символику с царской на революционную. Великодержавная идеология утвердилась в Советском Союзе так же, как система автократического управления империей — административно-командная, бюрократическая система, созданная еще при Петре Первом. Большевики, придя к власти, не раз на практике доказывали, что их «коммунистическая идеология» далека от той коммунистической идеи, что была сконструирована Марксом, Энгельсом и Лениным. Когда прекратился «красный террор», развязанный извечными врагами русского народа, «научный социализм» постепенно наложился на русское национальное сознание, на нашу национальную веру — православие, на монотеистическое мировосприятие русского человека и на авторитарный характер государственного устройства Российской Империи. Известный политолог Петр Палиевский как-то высказал очень любопытную мысль: «…Сами коммунисты (и в особенности русские коммунисты) были ничем иным, как отчаявшимися христианами, решившими добиться Божия царствия на земле своей собственной беспощадной рукой. Причем они начали прямо со Страшного суда, то есть как бы в обратном, «встречном» направлении к священной истории. А внутри, среди массы захваченных этой идеологией людей, в жестоких катаклизмах эпохи, конечно, никогда не угасал и приносил плоды идеал жертвенного служения, братства и духовного преодоления «интересов» — что в полной мере позволяет и различать этих людей в свете принципа «не по словам их, а по делам их судите их». Я бы только уточнил рассуждения г-на Палиевского по времени — в роли «отчаявшихся христиан» русские, а не просто советские коммунисты, стали выступать только в ходе Великой Отечественной. А до этого в компартии, в ЧК и других репрессивных органах СССР «страшный суд» над русским народом вершили деятели совершенно иной религиозной ориентации заклятые враги православия.