Антипка дарит журавлиное яйцо

— А-а, слышал, слышал. Сергеем, кажись, звать тебя?

— Серёжа.

Дед Никанорыч погладил Серёжу по голове и легонько потрепал за чубчик.

— Отца-то твоего, Григория, я хорошо помню. На моих глазах вырос. Да что-то давненько он не приезжал в Мичашор. А ты, значит, в первый раз, такскать, к нам приехал?

— В первый, — ответил Серёжа.

— Деду, давай я домету, — протянул Антипка руку к метле. — А ты отдохни.

— Ладно, поработай. — Дед отдал метлу внуку. — Только мне отдыхать некогда: надо ко́злы к сараю переставить. Пилить, такскать, больше нечего, и тут, на дороге, им не место.

Дед Никанорыч обхватил тяжёлые берёзовые козлы, на лбу у него от сильного напряжения вздулись жилы.

— Давай помогай! — крикнул Фимка Серёже и подхватил козлы за один конец. — Втроём легче будет.

Козлы переставили к сараю. Тем временем Антипка кончил подметать.

Фимка оглядел высокую поленницу и сказал:

— Много вы нынче, дедушка, дров заготовили.

— Много не много, а на зиму хватит, — уклончиво ответил дед. — Занимать, такскать, у соседа не думаю.

Дед Никанорыч присел на бревно, не спеша достал из кармана кисет, положил его на колено. На кисете когда-то была вышивка, но сейчас, после нескольких десятков лет службы кисета, она поистёрлась, и поэтому нельзя было разобрать, что на нём вышито.

Так же неторопливо дед Никанорыч развязал кисет и достал из него трубку.

— Ой, какая трубка! — восхищённо воскликнул Серёжа. — Никогда такую не видел!

Никанорыч, заметив, с каким любопытством мальчик рассматривает его трубку, вытащил её изо рта и, держа двумя пальцами, медленно повернул перед Серёжей.

Трубка действительно замечательная! Она вырезана в виде лисицы. Отверстие, в которое набивают табак, выдолблено между ушами остренькой лисьей мордочки, а длинный хвост служит чубуком.

Повертев трубку перед Серёжиными глазами, дед Никанорыч сказал:

— Это, браток, подарок драгоценный. Память, такскать, о незабываемых годах гражданской войны. Одна оч-чень интересная история с ней связана.

— Какая же, дедушка, история? — спросил Серёжа.

— Расскажи ему, дедушка, как ты на гражданской воевал, — сказал Антипка. — И мы с Фимкой тоже ещё разок послушаем.

— Рассказать?

— Расскажи, дедушка.

— Ну ладно.

Фимка с Серёжей сели рядом с дедом на бревно. Антипка уселся перед ними прямо на землю.

Дед Никанорыч насыпал в трубку щепоть махорки, придавил указательным пальцем, чиркнул спичкой, затянулся и выпустил струйку дыма.

Антипка с Фимкой слышали рассказ деда Никанорыча уже не один раз. Но кому же не интересно послушать, пусть хоть в сотый раз, про бои Красной Армии с белыми?

Дед Никанорыч обвёл всех взглядом, потом прищурился, как будто вглядываясь куда-то в даль, и начал рассказ.

— Было это, как сейчас помню, в феврале девятнадцатого года. Зима тогда стояла холодная да вьюжная. Мороз — то тридцать, то сорок градусов. Упадёт раненый боец — чуть не поспеют сразу подобрать, через полчаса, глядишь, замёрз. Да ещё снегом занесёт.

Так вот, в такой морозный день подошёл наш отряд к селу Бадьдор. А в нём засели белогвардейцы — колчаковцы. Село стоит на горке, вроде как наше Каравай-поле, ни с какой стороны к нему скрытно не подойдёшь. Вокруг-то поле белым-бело, на снегу каждую чёрную точку за километр видать.

Два дня стояли мы у этого села. Больше десяти раз в атаку ходили. Да всё зря. Как подымутся наши цепи, так с колокольни колчаковский пулемёт: тра-та-та, тра-та-та. Мы перед ним как на ладони, и он бьёт, дьявол, без промаха.

Немало там полегло наших.

Красногвардейцы усталые, голодные, раздетые, а всё равно отступать не хотят. За Советскую власть ведь воевали.

Значит, два дня прошло, мы всё на одном месте стоим.

К вечеру второго дня по цепочке передают приказ: «Красноармейца Порошина к командиру». Меня, значит.

Подхватил я винтовку, побежал к командиру. Бегу и думаю: зачем я в такую жаркую пору понадобился?

Прибежал к нему в окопчик, доложил как положено: мол, красноармеец Порошин по вашему приказанию явился. Вижу, командир полка сидит такой задумчивый, меж бровями морщины, и на меня смотрит строго.

Потом командир встал, подошёл, положил руку мне на плечо и говорит:

«Я тебя знаю, красноармеец Порошин, как смелого бойца. Поэтому хочу тебе дать особое поручение. Очень важное это дело для всего нашего отряда и для Советской власти. Сам видишь, двое суток бьёмся здесь, а беляков из Бадьдора выбить не можем. Продовольствие у нас подходит к концу, да и боеприпасы тоже на исходе. А не даёт нам подойти к деревне пулемёт, установленный колчаковцами на колокольне. Поручаю тебе любой ценой снять эту огневую точку».

«Есть, — отвечаю, — товарищ командир, снять эту огневую точку любой ценой».

Дед Никанорыч распрямился и приложил морщинистую шершавую руку к старой выцветшей фуражке, без которой он никогда не показывался на улице вот уже много лет.

«Есть, — значит, говорю я. — Разрешите выполнять задание?»

«Желаю тебе успеха, Порошин, — говорит командир, а потом спрашивает: — Стрелять из пулемёта умеешь?»

«Так точно, — отвечаю, — умею».

«Ну хорошо».