Антикварщики

– Если бы ты, как раньше, был доцентом, я бы тебе «выкал». А с бандитами мы на «ты» – так уж повелось. Без церемоний.

Я знал, что собой представляет Каледин и как разговаривать с такими людьми. Поэтому с первого слова танком пер напролом – грубо и агрессивно.

– Чушь какая-то, – возмутился не особо уверенно доцент. – Вы о чем вообще говорите?!

– Пошли. Объясню популярно.

Он заозирался.

– Не бойся. Твои у тебя на «хвосте» не висят. Проверено.

Каледин запер машину, и мы двинули в направлении Министерства обороны.

– Один вопрос. Что за информацию ты сливаешь врагам Яго?

– Вы о чем? – Лицо его начала покрывать бледность – качественная, с зеленоватым оттенком. Только бы его кондратий не хватил и он бы не помер на моих руках. Все-таки божья тварь, как говорит Железняков.

– Послушай, – я вытащил из кармана диктофон, нажал на воспроизведение и протянул Каледину.

Ничего нового Каледин там, конечно, не услышал. Поскольку прослушивал он свой телефонный разговор. Главная новость состояла в том, что ушей оказалось гораздо больше, чем он думал. Его собеседника мы по голосу не опознали. Встречались интересные фразы, оброненные Калединым. «К концу идет… Там вещички будут… Откуда я знаю, когда»…

– Качество неважное, – пожаловался я. – Вы, ворюги, всю казну растащили, денег на опертехнику не хватает.

– Поганая ментовская провокация, – начал жалко отбиваться Каледин.

– Доцент, где ты таких блатных оборотов набрался? Последний раз я слышал такое от вора в законе Вани Ростовского.

– Провокация. Это называется – брать на пушку.

– А это уже из кино шестидесятых, – я взял у Каледина диктофон. – Ох, доцент… Слушай, если ты наш труд не ценишь, я пленку Яго передам. И скажу, как ты с Меньшевиком его на якутские камни нагрел.

– Неправда!

– Да? Ну, пока, коль не шутишь.

– Подождите. Что вам надо?

– Мороженое хочешь? – Я кивнул на прилавок с мороженым. – Нет?.. А я хочу. Ленинградского.

Я купил брикет и развернул упаковку.

– Хочу, доцент, весь расклад. Что творится. Что ищет Яго. Упустишь или забудешь что-то – гладь костюм к похоронам.

– Я понял.

Он выложил все как на духу.

Я скомкал бумажку от мороженого и привычно точным баскетбольным коронным броском с пяти метров уложил ее в урну, едва не задев просящую подаяние бомжиху.

– Правильно изложил, – оценил я. – Нечто подобное мы предполагали.

Я беззастенчиво врал. Кто же мог предположить такое?!

* * *

Колокольня обвалилась уже давно. Штукатурка на стенах церкви осыпалась, и кровавыми ранами бурел старый кирпич. Ободранный купол изгибался ребрами скелета. Огромная, некогда величественная церковь – достопримечательность всех окрестностей – теперь напоминала умирающее животное. Но не умершее. Жизнь еще теплилась в ней. Слишком крепки, на века, были стены. Слишком горд был ее силуэт на фоне темнеющего неба. И горела перед порушенным алтарем кем-то поставленная свечка.

Память этих камней хранила многое. Волны, штормы на море времени оставляли на них свои следы. Помнили эти камни, как их укладывали в конце восемнадцатого века. Тогда здесь было большое, богатое село, принадлежащее одному из екатерининских вельмож. Помнили камни бесчисленные утренние и вечерние службы, радость и праздник крестных ходов. И как в тысяча девятьсот пятом крестьяне жгли усадьбу помещика – не от злобы, поскольку помещик был неплохой, но так уж положено было, – тоже помнили. А после семнадцатого пошло-поехало. Горлопаны из комитета бедноты собрали сход, чахоточный, в кожанке агитатор из города, потрясая маузером, твердил что-то о том, как тысячелетия попы охмуряли крестьян. Осталась боль от того, как деревенская молодежь в тот вечер ломала, рубила иконостас и складывала иконы в кучу во дворе. Там уже лежали иконы, вытащенные из красных углов в хатах. Пылал жаркий огонь и озарял веселые, бесшабашные, жадные до разрушения лица. А люди постарше и поумнее вздыхали, стоя в стороне, незаметно крестились и шептали: «Накажет боженька».