Антихриста

И бросилась на шею папе, а потом расцеловала в обе щеки меня.

— Франсуа, Бланш, теперь вы моя семья!

Вошла мама, чтобы сполна насладиться прелестной сценой. Хорошенькая, как картинка, девушка радостно смеялась, скакала на месте и обнимала обоих моих родителей, они же любовались ее девической свежестью. Только мне все это казалось дешевой комедией и было больно, что я опять осталась в одиночестве.

— А как же Детлеф? — сухо спросила я.

— Мы будем видеться по выходным.

— И тебе этого достаточно?

— Конечно.

— И он тоже будет не против?

— По-твоему, я должна у него спрашиваться?

— Браво, Христа! — одобрила мама.

— У тебя устарелые понятия! — бросил отец.

Они ничего не поняли. Я говорила не о свободе или разрешении. Просто я представляла себе, что, будь у меня страстная любовь, для меня мысль о разлуке, даже самой недолгой, была бы нестерпима. Только меч может разделить влюбленных. Но высказывать эти соображения вслух я поостереглась — засмеют.

И отчужденно смотрела, как новые родители Христы радовались моему несчастью.

Во вторник интриганка должна была съездить к себе за вещами.

А в ночь со вторника на среду я лежала в своей комнате и, упиваясь горечью предстоящей потери, в последний раз наслаждалась уединением. Увы, даже тем малым, что нам принадлежит, мы на самом деле не владеем, или, вернее, владение это столь эфемерно, что мы неизбежно всего лишаемся. Вот и у меня отнимали последнее сокровище одинокой души — свой уголок, где можно спокойно мечтать.

Спать я не могла. Все думала о том, как дорого мне то, что у меня отнимали. Эта комната была для меня заветным убежищем с самого младенчества, храмом детских игр, сценой отроческих трагедий.

Христа говорила, что моя комната ни на что не похожа. Так оно и было, и именно поэтому она была похожа на меня. В ней не висело ни портретов знаменитых певцов, ни постеров с прозрачными воздушными красавицами, пустые стены — интерьер моего внутреннего мира. Это не нарочитая строгость, не признак того, что я старше своих лет; я вовсе не старше. О моей сущности говорили не стены, а лежащие повсюду книги.

И этим крошечным, но драгоценным для меня убежищем я должна была пожертвовать якобы во имя дружбы — никакой дружбы не было в помине, но признаться в этом я не могла, если не хотела потерять последние крохи родительской любви.

«Какой у тебя узкий мирок, какие ничтожные беды — стыдись! Подумай о тех, у кого нет и не было своей комнаты! И потом, Христа научит тебя жизни, а это многого стоит!» — ругала я себя.

Бесполезно: разумные доводы не приносили утешения.

В среду вечером захватчица вторглась в мои владения с огромным пакетом, не предвещавшим ничего хорошего. Так и оказалось: сначала оттуда было извлечено дикое количество тряпок, потом — гетто-бластер с набором компакт-дисков, от одних названий которых мне стало плохо — это, значит, ее любимые вещи! — и, в довершение кошмара, постеры.

— Вот теперь у тебя будет комната, как у нормальной девчонки! — сказала Христа с довольным видом.

Для начала она украсила стены попсовыми физиономиями, которых о той поры я имела счастье не знать. Теперь я буду лицезреть их каждый день. На будущее я дала себе слово при первой же возможности выбросить из головы их имена.

Потом пространство моей комнаты огласили тошнотворные завывания с мещански-пошленькими словами. А для полноты картины Христа и сама стала подпевать.

Начало было многообещающим.

Христа имела обыкновение, не дослушав один альбом, ставить другой. Это усугубляло муку: когда она выключала диск, обычно на середине песни, я каждый раз начинала робко надеяться, что ей, возможно, наконец надоел этот грохот, — увы, она тут же запускала новый вокальный перл, и после первых же тактов я сожалела о предыдущем, но силилась найти в нем достоинства, представляя себе, каков будет следующий.

— Нравится? — спросила Христа после получаса непрерывной пытки.

Вопрос показался мне издевательским. С каких это пор палачи интересовались мнением жертв?

Неужели я смогу так чудовищно солгать? Смогла.

— Очень! Особенно немецкий рок, — с ужасом услышала я собственный голос. Из всего того, чем Христа терзала мой слух, хуже всего, бесспорно, был немецкий рок. Выходит, я такая мазохистка, что нарочно выбираю мое для себя омерзительное? Нет, тут, скорее, было другое. Во-первых, если уж слушать пакость, так самую отборную — лучше сразу нырнуть на дно, чем постыдно барахтаться на поверхности. А во-вторых, при всем безобразии немецкого рока у него было огромное преимущество перед шедеврами французских менестрелей: тут я, по крайней мере, не понимала слов.

— Ага! Немецкий рок — это супер! — загорелась Христа. — Мы с Детлефом тоже от него балдеем!

И она врубила на всю катушку шлягер с миленьким названием «Soschrecklich»[3]. «Лучше не скажешь», — подумала я. Что могло стрястись с немецкой культурой, давшей миру гениальнейших композиторов, чтобы тевтонская муза докатилась до такого убожества? А любовь Христы и Детлефа, если она протекает под аккомпанемент этих убийственно идиотических песнопений, уж наверное имеет мало общего с высотами Лоэнгрина.