Анна Керн: Жизнь во имя любви

Вставая из–за стола, император поклонился всем – и я имела счастье убедиться, что он, раскланявшись со всеми и совсем уже уходя, взглянул к нам наверх и мне поклонился в особенности. Это был его последний поклон для меня… До меня дошло потом, что Сакен говорил с императором о моём муже и заметил, между прочим: «Государь, мне её жаль!»

Он ушёл – другие засуетились, и блистательная толпа скрыла государя от меня навеки…»

Это была её последняя встреча с Александром I. На протяжении всей жизни Анна Петровна вспоминала о нём с большой теплотой и любовью.

«ВО МРАКЕ ЗАТОЧЕНЬЯ»

В 1820 году Анна жила в Пскове и вела «Дневник для отдохновения, посвященный Феодосии Полторацкой, лучшему из друзей». Записи в нём она делала в основном по–французски.

В этом дневнике она часто пользовалась «языком цветов». Этот условный язык, употреблявший названия цветов для выражения определённых чувств, был очень распространён среди дворянской молодёжи того времени и входил в арсенал общения в «свете». Существовали даже специальные словари–толкователи (как русские, так и французские), в которых приводилось значение того или иного названия цветка, причём иногда в разных словарях давались различные толкования. Вот, например, А. П. Керн записала в «Дневнике»: «У меня есть тимьян, я мечтала лишь иметь резеду, с моей мимозой нужно много жёлтой настурции, чтобы скрыть ноготки и шиповник, которые мучают меня. Благодаря утрате резеды, оринель взял такую силу, что вокруг уже нет ничего, кроме ноготков, тростника и букса… Вот каково состояние моего сада». А теперь дадим «перевод»: «Я мечтала сохранить достоинство и скромность, с моей чувствительностью нужно много силы воли, чтобы скрыть нежность и несбыточные надежды, которые мучают меня. Утратив скромность, мне не остаётся ничего, кроме нежности, смирения и печали».

Полистаем этот дневник, весь проникнутый тоской и страданием…

«Итак, я здесь прозябаю, усердно стараясь выполнять долг свой… Мне удается быть почти спокойной, когда я занята, а без дела я никогда не сижу, постоянно читаю, либо пишу что–нибудь, сама поверяю счета, занимаюсь своей дочерью, словом, за весь день, можно сказать, минуты свободной нет, но если вдруг что–нибудь напомнит мне Луб–ны, мне делается так больно – невозможно описать вам чувства, которые меня тогда охватывают. Чтобы обрести сколько–нибудь спокойствия, мне надобно позабыть о пленительном призраке счастья, но как вычеркнуть из памяти ту единственную пору моего существования, когда я жила? <…>

Особенно делается мне грустно в вечерние сумерки: мною тогда до такой степени овладевает меланхолия, что я никого не желаю видеть, и если в такие минуты слышу звук какого–нибудь инструмента, слёзы так и льются потоками из моих глаз. Единственное утешение – это моя дочка, она удивительно как привязана ко мне и очень ласковая. Представьте, она сразу же замечает, когда я чем–либо огорчена, ласкается ко мне и спрашивает: «Кто вас обидел?» <… >

Какая тоска! Это ужасно! Просто не знаю, куда деваться. Представьте себе моё положение – ни одной души, с кем я могла бы поговорить, от чтения уже голова кружится, кончу книгу – и опять одна на белом свете: муж либо спит, либо на учениях, либо курит. О боже, сжалься надо мной! <…>

Никакая философия на свете не может заставить меня забыть, что судьба моя связана с человеком, любить которого я не в силах и которого я не могу позволить себе хотя бы уважать. Словом, скажу прямо – я почти его ненавижу. Каюсь, это великий грех, но кабы мне не нужно было касаться до него так близко, тогда другое дело, я бы даже любила его, потому что душа моя не способна к ненависти; может быть, если бы он не требовал от меня любви, я бы любила его так, как любят отца или дядюшку, конечно не более того. <… >

Я словно окаменела – хожу, разговариваю, иной раз даже смеюсь – и при этом не испытываю никаких чувств. Всё делаю как автомат, только тоску свою чувствую, а когда по утрам и вечерам молюсь Богу, все чувства мои оживают, и я горько плачу. <…>

Я всё думаю, я близка к отчаянию. Вообразите, что нет не только дня, но ни минуты, когда бы я была спокойна. Теперь ужасная будущность терзает мою душу. Богу угодно посылать ко мне всякого рода испытания. Ежели любя наказу–ет, то он меня очень любит…»

Довольно часто молодые офицеры обращали на неё внимание, даже признавались в любви; но она, не ощущая душевной близости, не отвечала им взаимностью. Тем не менее Ермолай Фёдорович находил поводы для ревности. Одну сцену ревности Анна описала в дневнике: «Мой драгоценный супруг… садится со мной в карету, не даёт мне из неё выйти, и дорогой орёт на меня во всю глотку (можно себе представить силу генеральской глотки! – В. С.) – он де слишком добр, что всё мне прощает, меня де видели, я де стояла за углом с одним офицером. А как увидел моё возмущение, тут же прибавил, что ничему этому не поверил. Тогда я сказала, что лучше быть запертой в монастыре до конца дней своих, чем продолжать жить с ним».