Ангел Аспида

– Боже, что я совершил. О насколько я мучим собственной душой. – тихо-тихо простонал Аспид.

Перед его скорбным взором, словно в зеркале ее сияющих глаз, он различил свое лукавое отражение, ненавидя то лицо, те покрасневшие от слез глаза. Ибо он, Аспид, разрушил всю свою жизнь, словом, одним простым словом, осквернил себя, и тех, кого любит. Гений слова покарал сам себя, избороздил свое младое лицо пороком, состарил себя, так и не вкусив юность. Напрасно звался мудрецом, который потерял всё, упился собственным ядом, чтобы умереть, бесславно и трагично.

Аспид ненавидел себя. Не ставший таким, а родившийся, он уже был безумен, в том его исключительность, в том его невозможное бремя. Да минует вас чаша сия – трезвонило нездоровое сердце. Его жизнь не принадлежит ему, посему даже он сам не мог выразить свое чувствование, то разрушительное сокрушение, то раздираемое иномыслие, не свойственное жизни, несовместимое с жизнью. Взирал на образ свой искаженный, дрожа губами, задыхаясь, подобно ребенку всхлипывая, испражняясь ноздрями, источал громады слез, кои не являли исцеление, и не были залогом прощения, но были истинной его болью больной души, залогом искренности, которая не внемлет себе подобной. И смерть близка, ибо здесь уже нет ничего, даже он сам для себя никто, облик противный, да влага палящая солью, это ли чтить, это ли сохранять?

Так забери тростину честный жнец, ибо поспел тростник, которого ветры не сломили, но он сам склонился, познав свою низость, ту внутреннюю пустоту. Путь станет он свирелью, и мертвым будет радовать людей. Подобно скорбящему Иову, Аспид утратил всё что имел, всё, что хотел иметь, всё, что не желал иметь. Отныне он отверст пред Богом. Душа отворена его, ничто тленное не заботит его, ничто суетное не тревожит ум. Душой он отверг душу свою. Потерял себя. И это похоже на финал, когда актер, склоняясь, в умилении слезах, рукоплещет, иль от усталости в сон клонится. Актер, сыграв роль, готов проститься с публикой.

Хлоя нежно провела бархатной ручкой по его щеке.

– Но я могу излечить тебя. Как того жука в детстве, помнишь? Только есть одно маленькое условие. Ты должен будешь стать великим злодеем. Ты всё время твердишь о душе, но ты убьешь свою душу, и позабудешь, что души есть у людей, ты будешь лишать их жизни, будешь потакать их злодействам. Для многих ты станешь богом, новой вавилонской башней. Твой трон высится в храме Соломона, иди же и завладей властью данной тебе злом. – девушка провела острыми ноготками по его горлу. – Но если откажешься, то мучительно умрешь от рака горла. С самого твоего рождения опухоль росла в тебе, та чернота, которую ты постоянно ощущал. Вскоре ты не сможешь пить воду, и ничто не сможет утолить твою жажду, и никто не посмеет приблизиться к тебе, боясь твоего гнойного яда, ибо ты отверг всех. Ты сотворил ад внутри себя. Сотворил опустошение на крохотном клочке земли. Осталось только всю землю предать смерти. – говорила Хлоя, однако очи ее отражали вовсе иное значение тех страшных слов, она будто просила его не слушать ее.

– Я не стану им… – последними звуками процедил Аспид.

Бесстрастная Хлоя встала и направилась к двери комнаты, напоследок сказав.

– Прощай.

О это великое слово, означающее исход и отпущение. И Аспид внял тому эпосу, той всеобъемлющей истине, в то время как его тело угасало, запах смерти витал вокруг, но благовонный аромат зародился цветком, невинной лилией в его душе, что оживала, предаваясь молитвенному ожиданию близкого исхода.

Высшее предназначение исполнено, ибо он, Аспид, не стал олицетворением вселенского зла, он спас свою ничтожную душу от погибели. Он молится, взывает, просит прощения, значит, в его душе есть Бог, значит, он не одинок, в его душе нет ада. Но есть Рай, где так покойно, где нет страданий и отчаяния, это то потаенное место, где он обретет жизнь, которую так и не познал при земной своей жизни.

Однако. Аспид выжил.

История двенадцатая. О том, как начинаются и оканчиваются истории

Разгоряченный барон судорожно достал из шкафчика письменного стола револьвер, зарядил его шестью пулями, прокрутил барабан. Но любимая ладонь жены смерила бездушный пыл, остановила его пагубные намерения.

– Я убил человека, и потому меня осудят. Я буду сидеть в тюрьме, нищий и осмеянный. Меня назовут аристократом, до смерти избившим слугу. То злодейство непростительное клеймо на весь наш род. Позор несмываемый слезами.

– Не говори так. Я не позволю тебе убить себя. – говорила ему Мари. – Потому что я чувствую, что люблю тебя, словно все эти годы я прятала любовь на глубине своей души. И сейчас, когда я познала всю ценность наших отношений, ты не можешь вот так покинуть меня. Ты мне дорог, Лютер, ты мне небезразличен.

Барон внял ее целебным словам, потому опустил револьвер. Но тут он словно просиял, нечто важное сверкнуло в его безнадежных очах. Он вытянул руку, прицелился и выстрелил. Затем совершил второй столь же смертоносный выстрел.