Андрогин

«Я также София Плерома, вечная мудрость мира. Я София Шехина, сопровождавшая пророков и судей во время блужданий по пустыням и скалам Эдома. Я София Хогма, вершительница милосердия. Я сокровище, которому не отдали должного. Я плоть и дух, буйство и мудрость. Я хартия исполнения времен. Я море и гавань, потоп и ковчег. Я Алеф, которого самочинные грамотеи положили после Кофа. Я Золотой Лев в железной клетке невежества и фарисейства. Я новый мир и новое человечество, земля живых, государство и царство любви, высокий Иерусалим. Я собрание фигур небесных, земных и подземных животных, чтобы явились они монументами, ведущими мысль нашу к пониманию вечной Природы. Через меня переступили, но я не держу обиды на невежд. Ты вернешься под сень моих колонн, когда устанешь идти не своими путями».

«Разве я иду не своим путем?»

«Придет время, и ты соберешь камни для своего Дома мудрости, и сикоморовые доски для крыши его найдешь, и гадов тех потопчешь, которые в погребе твоего Дома гнездо себе свили», – уверила его коронованная и растворилась в белом сиянии.

Григорий проснулся. Братию звали к заутрене. Сквозь слипшиеся, будто смазанные клейстером, веки он увидел спины послушников. Они уже встали и направились вон из задымленной землянки. За дверью царила ночь. Сковорода присел на сеннике, закрыл правую ноздрю, исполнил первую часть дыхательного упражнения, помолился, закрыл левую и закончил упражнение, пытаясь осознать свое дыхание и слиться со Вселенной в едином дыхательном ритме. Но смрадный спертый воздух не способствовал осознанию. Григорий зарекся, что в последний раз исполняет урок старца в землянке и сим опошляет заповеди великих молитвенников. Он выбежал на улицу, догоняя братию, которая как раз входила в храмину.

Уже не первое утро он, словно пришибленный, лишь плотью присутствовал на молитве. Разум блуждал где-то далеко, пробавляясь отрывками воспоминаний о Констанце, Венеции и Триесте. Сегодня ему также не удалось сосредоточиться на благовести от Матвея и Марка. Губы механически произносили слова, не превращая их в благодатный бальзам Евангелия, льющийся на израненные души и сокрушенные сердца.

Заутреня прошла мимо Григория. Щурясь на алтарный свет храмины, он вспомнил вчерашний разговор послушников об антихристе и конце света. Один из них, Онисим, пришедший в скит с юга, рассказывал, что тамошний прозорливый старец Иона Волох имел видение. Оно, утверждал Онисим, подтверждало пророчество святого Андрея Критского о рождении на Востоке, среди потомков затерянного в веках израильского колена Данового, апокалипсического супостата. К пророчествам святых мужей Онисим от себя добавлял устрашающие детали. Почти все понимали нарочитость его сказочных гипербол, но никто не смеялся над ними. Все доказательства близости Армагеддона в киновии воспринимали с потаенной радостью. Послушники мечтали, как пострадают при исполнении времен ныне счастливые и гордые владыки мира и богачи. Представляя их муки, они тайно тешились своей убогостью. Хотя, даже на исповеди, ни один из них не открыл бы этих потаенных завистливых закромов своих мелких душ, где удобно устроились грехи теплые и родные. А потому прощаемые.

«Родился антихрист под Черной горой, стоящей за стеной железной в китайских землях, – гундосил Онисим и таращил на собеседников глазища. – Вышел он из утробы косоглазой чертородицы уже с лицом старца, с рыжей бородой до пят и волосатым телом. И смрад чумной при рождении его разнесся китайскими землями так, что множество невинных детей из-за смрада того заболело и отошло к Господу. Еще не отрезали ему пуповину, как супостат тот отверз зубастый рот и трижды проклял Христа на трех адских наречиях».