Андрогин

С этой фантазией в голове Сковорода добрел до иеромонаха, стоявшего у ворот, словно серое изваяние. Авксентий смотрел на послушника. Густые брови нависали над глубоко посаженными глазами, как дощатые навесы над верхними окнами владыческой резиденции в Переяславе. Под этими бровями-навесами нельзя было разглядеть выражение его глаз. Лицо отца Авксентия грозно-розово пылало сквозь бороду и седые пряди, торчащие из-под потертой скуфейки. Ряса не скрывала монументального телосложения иеромонаха, мощных плеч и природной осанки воина. Поговаривали, что до пострига он успешно грабил купеческие возы и барские кареты, а за наименьшее сопротивление карал повешением. В одну из грешных ночей на душегуба сошло Божье озарение. Он навсегда отрекся и от разбойнического прошлого, и от мира. Сие чудо случилось еще во времена Яворского[126]. Уже много лет раскаявшийся тать умертвлял свою грешную плоть по малым тихим скитам, разбросанным меж Белым морем и землями волохов. Однако, вопреки многолетнему суровому посту, сила в теле монаха осталась. Она проявлялась неожиданно, иногда и без мышечных усилий. Казалось, монах себе как монах – ничего особенного. Однако же, когда Авксентий перед шляхтичем или сельским старостой отстаивал скитские привилегии, тело его, незримое под широкой рясой, вдруг проявляло властное свое присутствие, и мир становился теснее, уже. Еще несколько минут, и родовитый собеседник Авксентия незаметно для себя терял гордую уверенность, прикипал глазами к темным провалам под густыми бровями, мялся, соглашался и отступал.

Когда Григорий достиг ворот, Авксентий экономным движением руки остановил послушника, пробежал глазами по его лицу и взглядом приказал ставить ведра на землю. Григорий выполнил безмолвную волю наставника, припал к его большой, поросшей жестким седым волосом, руке.

– Ты неспокоен, – заметил иеромонах.

– Да, отче.

– Отчего же?

– Плохое мерещится.

– Что именно?

– Только что имел видение, отче. Зрел злозатейное чудище, пожиравшее недоросля Нырка, яко кит праведного Иону. Держу в сердце, отче, зло на сего отрока. Вот оно, сие зло, и возникает перед моими глазами грешными мысленными парсунами. Отныне поклоны бить буду вдвое против обычного. Благословите, отче, на сугубое послушание.

– Велико ли оно было?

–..?

– О чудище вопрошаю.

– Крупнее старого сомища.

– А цвета какого?

– Черное, аки нощь, а пасть червленая, озорная.

– «Чередник» Германа читал?

– Нет, отче. Простите убогого.

– Тот Герм жил на Западе во времена апостолов и, как пишут, был рукоположен в пресвитеры. Однажды узрел он страшное чудище, надвигающееся на него, словно сухопутный кит, имевшее пасть огромную, способную поглотить целые народы. Герм был добрым христианином, надеялся на Господа и не испугался. Пошел с молитвой и знаком Христовым на чудище, и оно ослабело. Потом оказалось, что сие приключение Герма было знаком Господним. Вскоре начались гонения христиан[127]. Вполне возможно, сын мой, что твое видение суть не о безбожном отроке неразумном, мечущим в иноков диколиты, а пророчество грядущих гонений христиан от еретических правителей.

– Примем, отче, смерть достойно, по примеру древних мучеников.

– Что ты знаешь о смерти? – голос Авксентия оставался ровным, но что-то неуловимое пробежало по его лицу и скрылось в концентрических морщинах, окружавших темные кратеры глаз.

– Известно мне, что ею путь не заканчивается.

– О каком пути глаголишь?

– О тайной тропе избранных, отче, приближающей нас к Богу единому.

– Начитанный ты, сын мой, искусный в словах и языках. Но ведаешь ли ты о разумном делании молитвы?

– Читал дивные творения преподобных мучеников Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника и Григория Паламы, – бодро перечислил авторитеты Сковорода, душа и разум которого пели радостные гимны: долго, очень долго ожидал он этого разговора.

– Что ведаешь о преподобном Максиме?[128]

– Преподобный боролся с монофелитами во времена неправедного императора Константина, сына Ираклиевого, отстаивал наличие у Христа двух несоединенных и неразделенных воль. За таковую твердость в православии его, вместе с папой Мартином и всеми их учениками, поддали гонениям. Ему отрубили правую руку и сослали на далекую окраину Римской державы. Там он и почил в Бозе, продолжая исповедовать правдивое толкование «Символа веры».

– А известно тебе, что говорил преподобный о соборности Церкви?

– Известно, отче. Он сказал царским судьям, что даже если в мире останется всего один-единственный исповедник истинного православия, то этот один вместе с Господом составят полную соборность Церкви, против коей даже вселенские сборища еретических епископов не имеют законности.

– А скажи мне, сын мой, что было бы, если бы смерть, о которой ты так книжно глаголишь, постигла и этого, умозрительного последнего христианина?

– Соборность прекратилась бы, – сказал Сковорода, покраснел и попытался добавить: – Но ведь…