Андрогин

Ему подумалось, что жизнь посвятившего себя поискам Живого Бога напоминает такое вот ночное отплытие в морскую тьму. Веселые огни профанического мира, такие соблазнительные и заманчивые в юные годы, постепенно гаснут за горизонтом высшего знания, а ум искателя одиноко странствует в темной загадочной беспредельности, которой окружил себя Всевышний после того, как сонм неблагодарных ангелов восстал под неправедным флагом Денницы. Искатель отплывает к этой беспредельности, переполненный страхами и надеждами. Профанических огней все меньше и меньше. Последним – как этот одинокий маяк на острове стекольщиков – гаснет красный огонь Венеры. И тогда беспредельность сбрасывает все маски и обретает свой истинный вид, сущность которого темней самой темной из земных ночей. А все потому, что непостижимо горькой была та древнейшая обида Творца на восставшее свое творение.

Слезы накатились на глаза Григория.

Но резкое дуновение северного ветра их высушило.

Он вынул флейту, и грустные звуки заскользили вслед ветру. Жизнь продолжалась. Он снова странствовал, беспредельность была его домом, наилучшим из домов, не требующим ни одежды, ни охраны. Звездный купол накрыл собой все хижины, дома и дворцы мира, а стены его были там, где заканчивалась воля Единого. И никто ничего не ведал о его дверях и окнах.

В ободранном мешке жителя беспредельного дома покоились, не ссорясь между собой, следующие предметы: снаряженный всеми необходимыми подписями паспорт на имя вольного студента-теолога Владислава Жакевского из Кракова, курительная трубка, записная тетрадка в кожаной обложке (подарок Хвощова), тридцать полновесных гульденов и две кроны мелкими монетами (замотанные в тряпки, чтоб не звенели). А еще: иконки, письменные принадлежности, напечатанное латынью Четвероевангелие и сделанные Григорием в Триесте копии гностических гравюр.

Флейта жила своей жизнью, соревновалась с ветром, срывавшим с ее горла только что рожденные звуки, а на сердце Григория скреблись злые кошки. Его заветная мечта увидеть Рим разрушилась за шаг до ее свершения. О судьбе Констанцы он также не ведал, однако знал иным знанием, что уже никогда ее не увидит. Ничто не сдерживало его от погружения в беспредельность. Ничто не стояло между ним и новыми приключениями. Тело привычно перемещалось поверхностью того смущенного несовершенством мира, который географы и моряки считали исполинским шаром. Странствия приближали его к неприветливому пространству полицейской империи, где разгоралось пламя политических споров между католиками и православными. Как ему виделось, в спорах тех (мелких и преходящих пред ликом Бога Живого) ему суждено сыграть роль пылинки, сорванной с родных грунтов ветрами капризного века и несомой далеко-далеко, в неизвестное будущее.

Часть ІІI Стадия Урана. Исихия и Андрогин

Ведьмин лаз, август, наши дни

Зрелище, открывшееся глазам Павла Вигилярного после возвращения сознания в его тело, относилось к разряду невозможных. Под скалой пылал большой костер. В нем горело вдесятеро больше сухих ветвей, чем натаскали они с Лидией. Вокруг костра собралось пять молодых женщин, среди которых он узнал обеих любительниц текилы. Их волосы были распущены, ноги босы, а Лилия стояла совершенно нагая. Тела остальных прикрывали длинные полотняные балахоны, расшитые изображениями птиц и вписанными в круги крестами. Женщины протягивали руки к пламени, словно пытались согреть озябшие ладони.

Вигилярный-младший сделал попытку привстать, но не смог. Его руки и ноги крепко связали капроновыми веревками. Со своей позиции Павел Петрович мог видеть лишь малую часть площадки перед скалой. Он резко дернулся, пытаясь опереть плечи на выступающий камень и тем увеличить свои возможности обозревать окружающее. Этим движением он зацепил что-то стеклянное. Оно зазвенело. Лидия оглянулась, внимательно посмотрела на связанного историка, потом снова сосредоточила внимание на пламени, хищные языки которого тянулись к ее ладоням. Вигилярный заметил ее отстраненный холодный взгляд. В ней не было заметно и тени той веселой оторвы, с которой он кувыркался на здешних камнях.

«Это убийцы профессора, оборотни, – мелькнула в голове младшего паническая мысль. – Они нас развели, как последних лошар… Су-у-уки! А где же Саша? Убили? Или только связали, как меня? Для чего? Что эти твари собираются со мной сделать?»

– Кто вы такие? – громко крикнул он женщинам. – Где мой брат? – и еще громче: – Саша! Ты меня слышишь?

Брат не отозвался. Эхо, отраженное горами, вернулось завыванием: «Ыш-и-и-шь…»

– Лежи тихо, – приказала одна из женщин. – Если будешь вопить, мы тебе рот заклеим.

Ее голос показался знакомым.

«Мама дорогая! – за долю секунды все тело Вигилярного покрылось холодной испариной. – Это же киллерша, замочившая Гречика … Та самая спортивная девка. Мне тапки».