Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Так испытанная военная тема о мальчике-герое, маленьком мстителе развернулась в глобальный символ мировой человеческой катастрофы. В фильме лишь мельком проходят эпизоды военных действий, обстрелов. Но порубленные белоствольные березки, из которых сложен блиндаж медпункта, ранят сердце. В сочетании с хрупкой, запретной любовью медсестрички Маши и лейтенанта Холина образ поруганной природы, как образ несостоявшейся любви, мучителен. Едва зарождающееся чувство молодых людей прерывается, как обрывается несущийся с остановленной пластинки голос Шаляпина. У этих двоих нет будущего — зрителю не навязывают трагический исход в виде смерти одного из влюбленных. Они просто прерывают зарождающееся чувство, словно обрывают жизнь неродившегося ребенка.

…В дневнике во время съемок Малявина записывает:

«Сегодня случился туман. Андрей взял меня за руку и повел к Лебединому пруду. Андрей оставил меня на берегу. Отошел. Сложил из ладоней кадрик и медленно стал приближаться ко мне, глядя сквозь перламутровый туман на дремлющих лебедей, на пруд, на меня. Подошел совсем близко…

— Как во сне… в красивом сне… — и поцеловал меня.

Я приняла в свое сердце гения — не мужчину. Я любила его своей особенной любовью. Тем более что в то время была замужем за актером Александром Збруевым».

Вся группа была в курсе, что у Тарковского роман с Валентиной. Ирма мужу сцен не устраивала. Только спросила:

— У вас это серьезно? Мне пора отдельный угол искать?

— Глупости! И ты — умная, тонкая — говоришь мне такую ерунду! Бабство какое-то! Сама понимаешь, чтобы хорошо снять актрису, режиссер с ней непременно должен установить близкий контакт. А семья — это святое.

— Значит, таково твое правило. Есть и будет? — она тяжко вздохнула, представив череду будущих увлечений мужа.

— Да, будет, если буду снимать, — он с раздражением отбросил сигарету и «задавил» окурок каблуком сапога. — Влюбленность заряжает творческую энергию! А мне необходимо, просто необходимо, чтобы голова чуть-чуть шла кругом. И у меня и у нее.

— Ну, если как творческий допинг… И если я в этом качестве уже не гожусь… — Ирма вздернула подбородок, проглотив слова обиды. — Короче, постараюсь тебя понять. И поверить, что семья для тебя важнее поцелуев с каждой новой девочкой. Я люблю тебя, Андрей, — она уткнулась лбом в его плечо. — Ты мне очень нужен.

Он отстранился, лицо было строгим:

— Ирма, прошу тебя, впредь никаких разборок во время съемок не устраивать, — и вдруг налился гневной краской. — Ты же видишь — я выстраиваю фильм! Я живу в нем! И не позволю, никому не позволю мне мешать! — он швырнул об пол термос с кофе, который приготовила ему Ирма. И тогда она расплакалась: ведь сама и чашечки не выпила…

3

Ткань фильма насыщена зарисовками, эпизодами, деталями, усиливающими противостояние главных тем. Одни мимолетные зарисовки рассчитаны на соучастие зрителя — его душевный отклик, другие вдруг вплетаются в сюжет. Разбитое взрывами, вздыбленное деревенское кладбище с угрожающе нависшим старинным крестом, сумасшедший старик, живущий со своим петухом в «доме», от которого осталась одна печь, — сплошная боль, не оставляющая зрителя равнодушным.

В блиндаже, расположенном в полуподвале разрушенной церкви, собирается командование батальона. Никто не обращает внимания на слова, нацарапанные на кирпичной стене. Вскользь она несколько раз попадает в камеру: «Нас восемь. Каждому из нас не более девятнадцати лет. Нас ведут убивать… отомстите…» Искореженный кирпич не дает покоя Ивану. Ночью, одержимый мщением, он пробирается в подвал. Фонарик Ивана высвечивает чью-то шинель на стенке. В его руке нож. Прерывающимся голосом, захлебываясь ненавистью, он грозит ей: «Я судить тебя буду! Я отомщу тебе… Я…» И плачет от бессилия. Сон-галлюцинация, как замкнутый круг, не имеет конца. В нем всегда будет падать мертвая мать и чернеть белый свет.

Но возмездие свершилось. В тишину блиндажа врывается ликующий майский шум у Рейхстага. Среди мостовой на расстеленной простыне трупы шестерых детей Геббельса, отравленных собственной матерью, — кудрявые девочки с запрокинутыми лицами. Страшные документальные кадры, вмонтированные в повествование, готовят жесткий финал. Рядом с трупами детей в архивной пыли разбомбленной канцелярии валяются дела арестованных. На распахнувшейся странице гроссбуха фото замученного Ивана и пометка — «расстрелян». Секундная пауза. Будь Тарковский дирижером оркестра, как мечталось, он непременно сделал бы эту минуту молчанием, перед тем как грянет мощный финал.

Мчит по лесу грузовик, полный отборных, только что собранных яблок. На яблоках — веселая черноглазая девчонка из Ивановых снов. Тихая, светлая речка, лошади на берегу мирно пьют воду. Самосвал обрушивает яблочный ливень прямо на белый песок, и лошадь с удовольствием хрумкает сочную мякоть. Надкусывает то одно, то другое яблоко. Крупный дождь, дождь плодородия, падает на мирную землю.