Андрей Рублёв, инок

Отец Гервасий ушел, плотно затворив дверь. Свечи в церкви потушили, уходя. Внутренность ее озаряла единственная лампада перед Троицкой иконой сбоку от Царских врат. Икону, как и другие, писал неведомый Андрею ремесленный иконник из Радонежа, простодушным своим письмом пытавшийся передать собственное чувствованье Бога. Андрей не умел презирать чужое письмо, хоть самое убогое и неказистое. В любом образе зрел не руку писавшего, не его уменье и опытность, не пытливость взгляда и виденье красоты. В каждой иконе, сработанной мастером или неумехой, виделась ему изначальность образа, положенного на доску. За всеми ликами Спаса вставал единственный Лик. Все писаные Богородицы, сколь ни есть их на Руси и во всем православном мире, возносили ум к Ней, усыновившей мир, и наполняли светлостью Ее печалей о мире. Во всех святых мужах и женах видел он невещественность, озарявшую их, зрел дух, имеющий вид света, таинственно соединяющий земную персть с нетленной вечностью.

Феофан Гречин, расписывая некогда новгородские церкви, умел показать это преображенье человеческой плоти светлостью божественной, изгоняющей тьму. Его святые будто купались в том свете, а он стекал с них, как вода после нырянья в реку, и поражал видевших это. Но Феофан, философ и искусник, запечатлевший в своих образах одоление тьмы светом, миг напряжения всех сил души и духа, не мог представить себе, чтобы эта борьба длилась не миг и не чреду мигов, а целую жизнь.

Знающие совершенство знают и свою неиссякающую тьму. А путь от нее к свету долог, и тропа узка, обрывиста…

Молитве его помешали. В открытую дверь церкви ворвался ледяной ветер. В притворе кто-то встал, не идя далее.

– Андрей! – робко позвал голос Фомы. – Ты где?

Иконник поднялся с колен. Гость вытер рукавом слезящиеся с мороза глаза и наконец разглядел его.

– Тебе чего, Фома? Отец Гервасий прислал?

– Не-е, сам… – Молодой инок смущенно переминался и смотрел исподлобья. – Не прогонишь?

– Прогоню, – спокойно ответил Андрей. – Ведь не сможешь молиться со мной здесь, труда не стерпишь. Ступай, Фома, в келью.

– Да не… я не молиться, – еще больше заробел тот. – Поговорить бы.

– Что ж за время нашел для этого?

Андрей, смирясь, вышел в притвор и сел на лавку. Монашку велел сесть рядом.

– Ну что за беда у тебя?

– Братия на тебя донести хочет самому великому князю, – выпалил Фома. – Завтра, не спросясь отца Гервасия, пошлют двоих в Москву.

– Донести? – Удивление Андрея выразилось лишь в слабом повороте головы. – Разве я в чем провинился?

– Не знаю, – пробормотал Фома, вновь терзаясь. – Давеча, как пришел обоз с камнем для церкви, грузчики болтали про тебя. Ищут-де Рублёва, золото какое-то украл-де. То ль церковное, то ли княжье. Заказ-де не выполнил, сбежал да золото украл. Братия им про тебя не сказали, а потом думать начали промеж себя. Ты вечор трапезу пропустил, а там про тебя баяли. Отца Гервасия о тебе пытали: не от татьбы ли своей прячешься у нас, грех нераскаянный покрываешь. Севастьян всему заводчик, он-то и задумал к великому князю послать. А Никон-де наверняка знает, что Андрея Рублёва на Москве ищут. Если за тобой не пришли еще княжьи люди, то знать, покрывает тебя Никон. И душегубы те, которые тогда… стало быть, татьбой ты с ними повязался.

– А отец Гервасий что?

– Гервасий-то им и сказал, – заволновался Фома, – свои грехи, мол, замечайте, а на чужие не заглядывайтесь. Так вот они и решили втайне послать, не спросясь его. А я услыхал. От меня они не таятся…

– Что же ты, Фома, чужую тайну мне раскрываешь? – печалился Андрей.

– Отчего чужую? – растерялся монашек. – А ты-то… Тебя-то разве… Ведь и впрямь наведут княжьих людей…

– Наведут… Да что дурного в том? – рассуждал иконник. – Если украл – так и отвечать надобно.

– А ты правда украл? – испуганно посмотрел Фома.

– Как и ты отвечу, – подумав, сказал Андрей. – Не знаю.

– Как не знаешь?! Ну если… если даже… – Фома от волнения начал заикаться. – Если и у-украл… так что ж! Их это разве д-дело? Гервасий прав. Всякого кролика за свои уши тянут, не за чужие. А я и Гервасию завтра с-скажу, пускай запретит им. А-то ведь – не спросясь удумали. А обеты монашеские как?! Послушанье хранить даже и до смерти! Как же? Вот ей-богу скажу!

Он вскочил с лавки, будто прямо сейчас собрался ввалиться в келью отца Гервасия и все тому выложить. Андрей тоже поднялся, положил руку ему на плечо.

– Угомонись же и ступай с Богом, святая простота, – сказал с улыбкой.

Фома, успокоясь, перекрестился на алтарь.

– Пойду, – буркнул. – Не то заутреню просплю… Как ты терпишь тут ночами, Андрей? – пробормотал он, уходя. – До костей с тобой продрогнешь.

…Стукнули колени о мерзлые доски пола на середине храма.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного…

Его била дрожь, но не от холода.

– Спаси душу мою окаянную, погрязшую во зле и нечистоте…

Руки, как плети, безвольно висели вдоль тела. Он клонился вперед и молился в пол, все ниже опуская голову.

– Яко щедрый Бог, помилуй мя, видя немощь души моей… Окропи в сердце моем росу благодати Твоей… В покаянии приими мя… не остави… не введи в напасть лютую…