Андрей Рублёв, инок

Выбив с треском незамеченную ранее дверь, мимо которой уже проходил, дворский потрясенно застыл на пороге.

На него строго смотрел стоящий посреди клети чернец. Но строгость во взгляде была… совсем непонятная, с приложением чего-то еще. Служильца передернуло – по коже пробежали зябкие мурашки.

Чернец должен был что-то сказать. Сторожевой видел это по его лицу. Но монах, имеющий нечто сказать, совершенно ничего не говорил. Он глядел на дружинника, и тот готов был поклясться, что чернец находится в сей миг вовсе не здесь, не в тесной полутемной клети.

– Ты чего, отец? – боязливо спросил дворский.

Он вдруг понял, что огненное зарево изливалось на двор отсюда. Это скорее ощущение, чем мысль, сразу успокоило его, как рукой сняло остатки злости. Никто не погонит его с дворской службы, отчетливо осознал он.

– Ты это… огонь-то здесь был, отец?

– Огонь?

Монах словно очнулся. Не ответив, он посмотрел на ложе. Пушкарь Кирила лежал вытянувшись. На белом, без кровинки лице запечатлелось совершенное умиротворение. Сторожевому помстилось даже, будто мертвый пушкарь улыбается. Стянув шапку, он перекрестился. Чернец положил на глаза покойника ладонь, закрыл веки.

– Иди, – произнес затем, словно приказ отдал.

Служилец нерешительно шагнул задом за порог, тихо притворил дверь. Сени челядни снова наполнились мужиками и бабами, парнями и девками, возвращавшимися на свои постели. Дружинник, не замечая их и не слыша недовольных разговоров, в глубокой отрешенности шел к выходу.

Во дворе, где суматоха уже рассасывалась, его ждали с запаленными факелами. Указали на заполошника пальцами. Окружили. Покрутив головой, он тоже ткнул в троих, поставленных этой ночью с ним в сторожу.

– Осташко, Федот и Кодрат видели то же, что я, – ни капли не сомневаясь, отчитался он перед сотником.

Помявшись, двое нехотя признали его правоту. Кодрат же уперся:

– Ничо я не видал. К колодезю побег, не разобрамшись.

Три голоса против одного пересилили. Сотник, поднатужась в размышлениях, отчего пошел красными пятнами, подытожил коротко:

– Дела.

И отправился сам в челядню расследовать непонятные дела, дабы было что предъявить с утра хоромному боярину, а то и самому князю.

…Накануне дружинные подмастерья вернулись на владычный двор притихшие, виновато пряча взоры. Взрывом пушки никого не задело: близко к валу не пробились, оседлали неудобный островерхий тын боярской усадьбы. На обратной дороге всем крепко досталось от Мартына – роздал каждому по затрещине и весь путь устыжал. Расписывал в красках, как подвели б Андрея, ежели б пушку разнесло сильнее и убойный металл невзначай угодил бы в их, охломонов, пустые головы.

– Так далеко ж были, – проныл Игнатка.

– Цыть! – прикрикнул Мартын, хромая позади четверки пустоголовых. – Повезло дуракам, что далеко. Не дал вам Бог подставить свои деревяшки, которые на плечах носите.

– Так в деревяшку влетело и вылетело… – сморозил Пантелей, пытаясь шутковать.

– И тебе цыть! Раздурковались, – брюзжал дощаник. – Андрея бы подвели – княжий заказ к сроку сорвали б! Совесть-то заимели бы…

После предстали на дворе перед своим мастером, готовые провалиться сквозь землю. Мартын обсказал случившееся и сам принес повинную. Ждали приговора Андрея. Но тот лишь промолвил:

– Идите смотреть, что получилось у меня, братцы.

Набились в епископью моленную. Затаив дыхание, в несказанной робости и вместе одушевлении долго разглядывали только что конченный образ апостола Павла в светло-лазоревом хитоне и древесного цвета гиматии. Тихо мерцали свежие краски, теплилась вохряная плавь на крутолобом лике апостола, углубленного мыслями в неведомое.

– А ведь на тебя похож, Андрей, – ахнул Елезар.

– Чего метешь-то, помело, – пихнул товарища локтем в бок Пантелей.

– Точно похож, – упорствовал тот. – Андрей такой в старости будет. Вот облысеет.

Пантелей не стерпел и звонко щелкнул его по лбу.

– Не бреши, аки похабный кощунник.

– Мартын, ну скажи ему! – взвыл от досады Елезар. – Ведь похож? Головой побьюсь.

– Оба вы… кощунники, – раздумчиво проговорил дощаник. – Неча над святым образом о суетном болтать да браниться.

Андрей же вовсе ничего не говорил. Был тих, светел и загадочен.

В этот день уже не работали. Зато назавтра принялись рьяно искупать вчерашнюю вину. Долевкашивали последние доски, прилежно варили олифу, вперегонки бросались по зову Андрея исполнять малейшие просьбы. Подмастерья попутно гадали меж собой, куда это ночью ходил со двора иконник. Один Алешка, попавший под запрет иконной работы, скучал и томился. Искусывал до крови губы да бегал время от времени на поварню, к подгоравшей у него всякий раз каше.

Чуть подсохшую икону апостола Павла бережно вынесли из Андреевой мастерской. Переместили в бывшую конюшню, возложили на стол для просушки рядом с образами Богоматери и двух архангелов, благовестника Гавриила и архистратига Михаила.

Меж тем в незапертые ворота въехали конные. Узнав князя и остолбенев, Игнатка с воплем выронил коробье, полное гвоздей, сорвался и побежал извещать остальных.