Андрей Рублев

– Велю тебе, княже, сказать Москве о вечном покое святителя, и только в памяти, только в ней сохрани его последние слова. Да поможет тебе во всем Божья премудрость. Ступай!

Сергий, размашисто начертив в воздухе крест, благословил Дмитрия, а он, содрогаясь от рыданий, медленно пошел к двери. Сергий вслед уходящему вновь настоятельно произнес:

– Только мы с тобой сохраним в памяти последние живые слова покойного…

Когда над Москвой исчез позолоченный серп молодого месяца, колокол Чудова монастыря подал голос. Вскоре над Москвой начал оживать траурный перезвон колоколов всех церквей. Люди, слыша эти стоны, падали на колени, шепча молитвы.

У Руси не стало митрополита Алексия…

Глава девятая

1

Окрест Золотой Орды дикие степи, травяные моря, изгорбаченные волнами холмов и курганов. Во втором столетии своего существования Орда на крови, слезах и поте Великой Руси продолжала возводить свои города порабощения, украшая их роскошью и зеленым великолепием садов. Сарай среди них самый обширный, ибо в нем логово ханов…

Начинался дождливый рассвет.

В своем пригородном доме в тенистом саду Мамай, всесильный хозяин всех полчищ Орды, просыпался рано под тоскливые крики павлинов, а все оттого, что степи заливало половодье весны.

Многоголоса весна в Сарае.

Весенние ветры певучи шелестом молодой листвы. Тишину утренних зорь буйно нарушают любовные визги верблюдов, икание ослов, блеяние овечьих отар и басистое мычание быков.

Весной все живое в Сарае захлестывает плотское вожделение. Для Мамая весенние ветры и зори тоже беспокойны. Стареющий татарин все еще хранит в своем облике мальчишество, от которого его не могут оторвать прожитые годы. Мамай любит холить себя. Бережет свое тщедушие. Никак не может налюбоваться прищуром глаз, похожим на сонливость сытой крысы. Свои собственные глаза кажутся Мамаю особенными: когда он во власти благодушия, они заливаются обильными слезами и всем, кто видит их в эти моменты, кажутся добрыми. Мамай недоволен своим ростом и сгорбленной спиной, однако тело хана до сих пор упруго и гибко, а хромота его совсем не смущает – она как знак воина. Левое колено ему, еще мальчишке, зашиб подаренный отцом капризный конь из табуна, пригнанного из-под Нижнего Новгорода. Мамай знает, что в прищуре глаз скрыта сила подчинения, необходимая ему для бесед с ханами, завистливыми военачальниками и подневольными князьями и боярами. Глазами Мамай доволен еще и потому, что они помогают ему укрощать гордых женщин и девушек, пленниц, которые от одного его взгляда превращаются в покорных наложниц.

Весной Мамая порабощают дерзкие замыслы, он мечтает о новых походах на Русь. Под зимние перепевы ветров он замыслил поход на Москву и не устает обдумывать, как его осуществить. Он уже решил, что войско поведет не сам – ему нужно остаться в Сарае и не спускать глаз с хана, – орду на Москву поведет верный Мамаю мурза. Кто это будет, он пока не знает, но чаще всего думает об одноглазом Бегиче. В нем злость на Русь так же велика, как у самого Мамая. Бегич хитер, осторожен и беспощаден с побежденными. Эти качества и нужны, чтобы покорить московского князя Дмитрия и наконец-таки поставить Русь на колени перед властью Золотой Орды. Мамай уверен в успехе похода на Москву, последние сомнения пропали после того, как февральские ветры донесли до его слуха вести о смерти митрополита Алексия, который осмелился взрастить в московском князе Дмитрии гордость и самоуправство, забыв о том, что князь не кто иной, как данник, подвластный Орде, благодаря милости хана сидящий в Московском улусе.

Весной из-за мечты о походах Мамай забывал о женских ласках. Всякую ночь возле него оказывалась молодая женщина, готовая выполнить любые его любовные помыслы, но если в иное время он наслаждался женскими ласками, то весной они просто мешали Мамаю мечтать о покорении Москвы и всей Руси.

Этой весной он возненавидел женщин, так как две его жены родили девчонок, а не сыновей, о которых он мечтал. Постепенно он успокоился, вспомнив, что ордынские женщины во время походов при надобности садились на коней, создавая видимость неисчислимости татарских полчищ.

В это утро Мамай, проснувшись, долго не открывал глаз, прислушивался к голосам и звукам начавшегося утра. Наконец Мамай скинул с себя покрывало из тигровой шкуры на зеленом шелке, раскидал подушки и, почесывая ладони, натертые алой хной, оглядел полумрак покоя. Он не увидел, а только почувствовал дыхание спавшей на ложе невольницы персианки и пнул ее ногой в бок. Девушка испуганно вскрикнула и села на ложе, не спуская глаз с повелителя.

Мамай протянул руку к низенькому столику, взял с блюда ломоть туранской дыни, источавшей аромат распускающейся розы. Обливаясь соком дыни, Мамай откусил несколько кусков от ломтя, кинул объедок рабыне и, вскочив, сбежал с ложа. Пройдя по ковру, цветом похожему на кровь, он вышел на террасу с мраморными плитами пола, укрытыми влажной от прошедшего дождя голубой кошмой.