Андрей Рублев

Андрейка, подражая другу, и себя потянул за подбородок, где еще только пробивалась русо-рыжеватая поросль будущей бороды, но, покосившись на Данилку, быстро отнял руку (тот, бывало, посмеивался над ним). Сейчас же старший не обратил на это внимания, жмурясь на заходящее солнце, поворачивался то в одну, то в другую сторону, подставляя разгоряченное лицо и тело легкому ветерку, несущему весенние запахи леса.

– Слышь, Андрейка, как стемнеет после вечерни, давай в Радонеж подадимся! – понизив голос, сказал он.

– Что вдруг? – удивился тот.

– Давеча ходил я туда по горшки для красок и с ладной девкой разговорился. Красна страсть! Умолил ее вечером повстречаться. Вестимое дело, поначалу отнекивалась, а после обещала прийти, да еще и сестренку молодшую привести.

Андрейка оторопел, потом пробормотал растерянно:

– Ты что, Данилка, ведь сие грех…

– И вовсе не грех, мы ж еще не чернецы, миряне. Вот когда постриг примем, тогда грех.

– Нет, – покачал головой отрок. Ежели игумен узнает, враз изгонит из обители.

– Да не узнает.

– Узнает, кто-нибудь да скажет. Нет, не пойду!

– Как хошь, а я пойду. Только смотри, и словом про то не обмолвься!

Назавтра Симеон, Исакий, старцы и ученики вырядились в чистые белые рубахи и порты. В мастерской было прибрано, пол вымыт, обметены стены, волоковые оконца прикрыты, чтобы и пылинка не попала. Уж слишком важный день – начало росписи икон. Помолившись на образ Иисуса Христа, висевший в углу, а потом Иоанну Богослову, покровителю иконописания, все торжественно, бодрыми голосами запели: «Приди и вселися в нас…»

Симеон, переходя от одной покрытой левкасом доски к другой, размечал жидкой темной краской будущее изображение. Следом шли старцы Исакий, Антоний и Мисаил с учениками, наклеивая тончайшие золоченые листочки в местах, где положено располагаться венцу-нимбу вокруг голов святых. Младшие густо натирали листки чесноком и прикладывали их на сверкающую белую поверхность икон так, чтобы они краями заходили друг на друга и блестели ровным золотым цветом.

Далеко не все иконы Симеон размечал по памяти. Под руками у него были две книги: одна, уже изрядно потрепанная, писанная на пергаментных листах, «Иконописный подлинник», другая, лучше сохранившаяся, называлась «Лицевой подлинник», в ней надписи сопровождались изображениями и ликами. По этой книге иконописец выбирал место для венца, от которого уже рисовался сам образ. Андрейка старался запомнить все, что искусный живописец делал: «Берется икона, размечается по ней ровный треугольник, в вершине располагается венец. Для «Крещения» – венец Иисуса Христа, для «Троицы» – среднего ангела, для «Покрова» – Богоматери, для «Сошествия в ад» – сызнова Иисуса Христа…»

Когда старцы и ученики закончили клеить золотые пластинки, стали разводить краски. По указке Симеона добавляли к ним в нужной мере то яичный желток для охр, то вишневую камедь или осетровый клей. Особенно сложно было изготовить золотую краску. Брали свежее яйцо от курицы, выпускали из него белок и клали в желток ртуть, запечатывали еловой серой и снова подкладывали под несушку. Через несколько дней забирали его из-под курицы, разбивали, перемешивали чистым, с ободранной кожицей прутиком – и получалось настоящее золото.

День шел за днем. Под рукой Симеона оживали на будущих иконах лики и простертые для благословения ладони, развевались одежды, творились буквы надписей. Ученики по указке Исакия и старцев помогали знатному умельцу, покрывали поверхность икон золотистой охрой, да так, чтобы не закраска получалась, а живописание. Разделывали одежды пробелами, применяя либо чистые белила, либо другие светлые краски, и тогда изображения гляделись не плоскими, а глубинными, передавая человеческий настрой и чувства – то ли волнение, радость, то ли покой, созерцание. Если такое делалось умело, то казалось, человек стоит, а он только что шел. Это достигалось развевающимися складками одежд, чтобы светились они, длинные необычные одеяния.

Мало кому из учеников это удавалось, может, только Андрейке и Данилке, Симеон даже поручал им подготавливать лицалики. Первый слой краски должен был быть темным – зеленоватым или коричневатым, по нему уже ложились разных цветов охры. От того, как это сделано, зависело выражение лица – душевное потрясение или покой. А дальше еще сложнее наносить по охре белильные оживки, чтобы заиграл взгляд, а в нем светилась мысль.

– Воистину дар Божий у юнцов! – покашливая от мучившей его чахотки, говорил Исакий Симеону, когда они оставались вдвоем.

– Не только. Навык они имеют, – замечал иконописец. – Андрейка в Москве, в Чудовой обители, постиг, а Данилка к тому, что я творил, еще когда дитятей был, приглядывался.

– Все едино, главное – дар Божий, – упрямился старец.

– Может, и так, – соглашался Симеон, про себя отмечая, что в их годы он не имел такой хватки и умельства.