Андрей Платонов

Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя. <…> крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми, — без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не досталась».

Это возвышенная и одновременно жутковатая героическая картина уравновешивается пуховским здравомыслием, его мерой понимания революции, которая лишена ослепления, безрассудства и отвлеченности от жизни («одними идеями одеваемся, а порток нету»), и Платонов, глядя на происходящие события зоркими глазами и умным сердцем своего протагониста, показывает революцию как многоуровневое строение. Повесть замечательна операторской работой. Наряду с готовыми отдать жизнь героями-красноармейцами есть разъезжающие в хороших поездах толстые военные вожди («маленькое тело на сорока осях везут… на канате вошь тащат»), которые не запоминают ни одного человеческого лица, есть дурацкие комиссары, комиссии и учреждения — с ними «беспартийный ворчун» Пухов спорит, конфликтует («сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка»), получает от них обидные прозвища, но в современной ему действительности, полной неожиданных опасностей, ловушек, поворотов и переворотов, чувствует себя своим, из всех ситуаций выходит победителем от абсурдного столкновения рабочих-железнодорожников с разъездом белоказаков в начале повести до благоразумного и дальновидного отказа Фомы Егоровича вступить в партию большевиков в конце.

При этом Платонов не стал героизировать своего протагониста и превращать его в былинного молодца. Подвиг, который пытается совершить Пухов во время сомнамбулического нашествия белых на город, заканчивается крахом, обманутым ожиданием. Пухов попадает впросак и оказывается под подозрением у своих товарищей, но и здесь его выводит некая спасительная сила — «Потом ячейка решила, что Пухов — не предатель, а просто придурковатый мужик» — и как раз этой силы, этой удачи не хватило ни Бертрану Перри, ни безымянному начальнику дистанции, ни сотням красных и белых, полегших на страницах повести. Пухову постоянно везет, но в этом везении есть нечто глубоко закономерное и естественное — органическое. Гипотетически продолжая линию пуховской жизни, можно предположить, что такой человек не даст себя поймать никому, не сгинет, но уцелеет, пройдет через все испытания века. Он заговорен, обречен на жизнь (не случайно автор снабдил название повести сноской: «Где он сейчас — не знаю, но жив») подобно тому, как обречены на смерть другие платоновские герои.

Мотивы жизни и смерти в «Сокровенном человеке» поразительным образом перекликаются, перебиваются друг другом. В один из самых критических, опасных моментов красноармейского десанта в Черном море с нулевыми шансами уцелеть «неиспытанное чувство полного удовольствия, крепости и необходимости своей жизни охватило Пухова. Он стоял, упершись спиной в лебедку, и радовался этой таинственной ночной картине — как люди молча и тайком собирались на гибель». Необходимость жить выступает против неизбежности умереть и — побеждает. Побеждает фактически благодаря Пухову. Впечатление такое, что это присутствие сокровенного человека спасло моряков на «Шане» от потопления, ибо убить Пухова значило бы пойти против идеи жизни. В этом смысле «Сокровенный человек» стал для Платонова временным преодолением трагического, катастрофического начала и видения жизни, при том, что события, в повести описанные — отнюдь не идиллия, там изображены война, голод, разруха, неприкрытое человеческое горе («горе кругом, а ты разговариваешь!»), там показана сорвавшаяся с места и разбредшаяся по всему миру страна («каждый тронулся в чужое место — погибать и спасаться»), и смертей происходит даже больше, чем в других произведениях.

«Беспамятная, неистовая сила матросов почти вся полегла трупами — поперек мертвого отряда железнодорожников, но из белых совсем никто не ушел. Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела».

Умирают военные и гражданские, старые и малые, мужчины и женщины, и все же смерть, сколь бы богатый урожай ни собрала она на Русской земле, не подавляет жизни — в «Сокровенном человеке» меняется угол зрения, и таинство смерти становится продолжением таинства жизни.

«Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.

У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно — с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.

„Ведь я умираю — мои все умерли давно!“ — подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца — для дальнейшего сознания».