Андрей Платонов

По Платонову, человечество строит новый мир не оттого, что хочет лучше и качественнее жить, наслаждаться, потреблять или собою гордиться («Вы строите социализм для славы и чести, а мы — для жизни, для необходимости», — появится в «Записных книжках» 1931 года), а оттого, что старый мир несет в себе угрозу гибели. Капиталистическая Европа выхода из тупика, рецепта спасения человечества предложить не может (но заслуживают уважения те, кто не только своей смерти не противятся, но ее любят, как мужественный музыкант слова Шпенглер[15]), а вот социалистическая Россия — может, и в этом ее главное преимущество.

«Если капитализм произвел условия, в которых пролетарий превращался в идиота, то социализм перевернул эти условия так, что пролетарий превращается в одаренного человека. Это физиологические органические выводы различных социальных порядков. Это очень ясно.

Социализм есть теплый дождь на почву сознания. Социализм есть спрос на мозговую продукцию. Из этого спроса вырастает предложение. Все вместе создает почву для умственного обогащения человека».

И наконец — «Дальше и последнее. Растущее сознание социалистического человека незаметно, так сказать, демобилизует порочные страсти тела. Сила, которая шла на питание этих страстей, всасывается вверх для мозговой деятельности, оставляя внизу пустое место. Таким образом разрубаются и решаются вопросы пола, быта, искусства, неразрешимые при капитализме».

Если бы эти строки, впервые опубликованные в 1999 году в «Октябре», не датировались 1926 годом (позднее Н. В. Корниенко сделала уточнение — октябрь — ноябрь 1927 года), можно было бы подумать, что статья написана раньше — слишком много в ней от юного, утопического Платонова — хотя бы от рассказа «Жажда нищего». Однако факт есть факт: двадцатисеми — двадцативосьмилетний, житейски очень опытный, много что видевший, испытавший и перенесший человек, практик, прагматик, строитель, по-прежнему носил под сердцем глубокую веру в лучшего человека с мозговым приростом, но теперь идея превращения жидкого земного теста в кристалл еще больше требовала проверки. Испытанием на прочность, художественным осмыслением собственных утопических, космических проектов и стала повесть «Эфирный тракт».

Начатый 7 ноября 1926 года и законченный в начале 1927-го, «Эфирный тракт» (варианты названий: «Медом по яду», «Неповторимое счастье», «Цветущее сердце») — произведение, которое можно считать итоговым, рубежным, прощальным — оно подводило черту под всей платоновской хаотичной, взрывной, утопической линией творчества и обозначало важную с точки зрения его духовного роста и поиска веху и одновременно с тем было полем, на котором прорастали новые зерна и угадывались иные замыслы.

Здесь снова встречаются мотивы, хорошо известные по ранней платоновской прозе и публицистике, — странничество, одиночество, целомудрие, мучительный поиск истины, противостояние человека и стихии, родившийся в нужде и бедности герой, болезненно переживающий эту жизнь и страстно мечтающий ее изменить («Мать и дети спят на полу на старой одежде. Нечем даже укрыться. У матери оголилась худая нога — и мне жалко, стыдно и мучительно. Захарушке 11 месяцев, его отняли от груди и питают одной моченой булкой. Какая сволочь жизнь! А может, это я сволочь, что до сих пор не свернул скулу такой подлой жизни?»), а картина будущего напоминает ту, о которой шла речь в «Сатане мысли» или «Потомках солнца». Только авторский слог избавляется от экспрессивности и «бешенности» произведений 1920–1922 годов и становится плавнее, мягче, напевнее, хотя еще далек от знаменитого платоновского «странноязычия»:

«Как в старину, женщины теперь носили накидки и длинные платья, закрывающие ноги и плечи. Любовь была редким чувством, но считалась признаком высокого интеллекта.

Девственность женщин и мужчин стала социальной моралью, и литература того времени создала образцы нового человека, которому незнаком брак, но присуще высшее напряжение любви, утоляемое, однако, не сожительством, а либо научным творчеством, либо социальным зодчеством.

Времена полового порока угасли в круге человечества, занятого устроением общества и природы».

Наряду с картинами будущего в «Эфирном тракте» встречаются и образы прошлого, как очень далекого, фантастического — сжатая история народа аюнов, некогда обитавшего в древней тундре и погибшего в результате цепочки естественных и искусственных катастроф (именно этот сюжет можно считать прозаическим вариантом изумрудного мира в статье «Питомник нового человека», а еще прежде в «Симфонии сознания», которую в 1926 году автор отредактировал, сблизив с идеями и образами повести), так и недавнего прошлого русского: «Домики стояли молча, были снабжены ставнями и в своих чуланах и тайниках хранили бочки, банки и всякие иные сосуды с маринованной и соленой едой, уготованной впрок, на два года вперед. Жители, казалось, были напуганы какой-то недавней страшной катастрофой и скупо собирали крошки со стола в своем занавешенном глухом жилье».