Андрей Боголюбский

   — Может, и утёк.

   — Пора бы нам и домой. Как скажешь?

   — Твоя воля.

   — А всё надо бы перед князем совесть очистить. Пока завтракать буду, не обойти ли вам ещё разок, наскоре, здешний двор? Как думаешь?

   — Отчего не обойти?

   — Ты сам-то ходил, искал?

   — Ты мне приказал на крыльце быть, так куда ж мне было ходить?

   — А сейчас сходишь?

   — Могу и сходить.

   — Так сходи, пожалуй. А то, может, и ни к чему?

   — Твоя воля, — повторил меньшак.

Прокопий опять подошёл к садовому окну. За рекой, на Великом лугу, ворочали княжеское, смокшее за ночь сено. Он сказал, подавляя зевок:

   — Ладно уж, сходи. Только не больно мешкай. А завтрак пускай несут.

Меньшак отворил дверь и занёс ногу за порог.

   — Постой, постой! — опять окликнул его Прокопий. — Поди поближе. — Он понизил голос: — Что я тебе в Боголюбове, как выезжали, дал, ты где бережёшь?

Хитрокознец не сразу понял, о чём речь. Смотрел на Прокопия, хлопая в недоумении белыми ресницами, потом догадался и спросил:

   — Это мою-то утварь?

Прокопий утвердительно кивнул головой.

   — В седле, в потайном кармане, — сказал меньшак.

   — А на скачке-то, в пути, не помял?

   — Своё неужто помну?

   — А из седла никто не вынет?

Меньшак в ответ только рукой махнул и опять бледно усмехнулся одними глазами.

   — Так ступай посмотри, что ли, кое-где в дому да кое-где в саду, — сказал Прокопий. — Смекни, — Он лукаво улыбнулся: — Когда и Кузьмодемьян-угодник помощи не подаст, тогда можно и домой. А?

Он любил пошутить. Ему очень хотелось домой.

Дома ждало чтение. Когда Андреево войско громило без жалости Клёв, Прокопий спасал где мог древние книги. Он вывез их оттуда множество. За их медленным, умилённым разбором (он был не из бойких чтецов) проходили все досужие часы. С ним читывал и Андрей.

XI

Меньшак начал с того, что вышел за ворота Петрова двора на площадь и, не обращая внимания на знаки манившего его к себе издали отца, кликнул того курчавого пешца, который так приглянулся младшей поповне. Это был его ученик по златокузнецкому делу. К посадничьему тыну поставили на стражу другого.

Учитель с учеником прошагали не торопясь в боярский дом. Красивые глаза парня теперь уже не щурились, а пристально и не без страха следили за медленными и точными движениями рыжебородого хозяина.

Они прошли первым делом в глухую клеть, где подробно переглядели и перещупали все брошенные Иваном пожитки.

   — Перебери пальцами подбой, — приказывал меньшак, протягивая ученику охабень Кучковича, подшитый жёлтой крашениной. — Вынь саблю. Тряхани ножны... Ничего не вытряс? Дай-ка я сам потрясу. Перекидай в углу стремена.

Перед тем как выйти из глухой клети, меньшак постоял на пороге, окидывая ещё раз беглым взглядом пересмотренные вещи, подёргивая огненные волоски длинной бороды, что-то, видать, запоминая и соображая.

Затем стали бродить по дому.

Ходили не скоро, словно гуляючи, и останавливались там, где другому и в голову бы не пришло смотреть. В верхних сенях, например, где не было ничего, кроме лавок да столов, за одним из которых осанисто и усердно завтракал Прокопий, задержались довольно долго: проверяли вдвоём все оконницы, одну за другой. Боярин Пётр Замятнич гордился этими оконницами. Это были толстые доски, в которых выпилили неровные круглые отверстия, а в отверстия вставили мутноватые стекла с радужным отливом. Таких стеклянных окон не было даже в соседних, княжеских хоромах.

Прокопий, не переставая жевать, отставляя одну миску и принимаясь за другую, поглядывал на меньшака потускневшим от сытости, равнодушно-снисходительным глазом, будто говорил про себя:

«Что ж, делай по-своему, раз тебе охота, на то ты и хитрец; мешать не стану, однако толка от твоих стараний не жду».

Когда спустились с лестницы к наружным дверям и хотели, не выходя на крыльцо, взять вправо, чтобы попасть в подлестничную клеть, где сидели сенные девушки, меньшак остановился вдруг около боковой узенькой дверки в чулан и погрузился в размышления. Долго вертел пальцем туда и сюда скинутый с петли дверной крюк, нагибался (он был очень близорук), рассматривал со всех сторон и даже неприметно лизнул ржавчину на бородке крюка, потом, многозначительно взглянув на ученика, молча показал ему, какими разными полосами лежит ржавчина: где осталась цела, а где содралась, обнажив чёрное, местами блестящее лицо железа.

Он заставил кудрявого парня запалить лучину и, войдя в чулан, где пахло сухой малиной, внимательно оглядел западню, вбитое в неё железное кольцо, пазы, куда она ложилась, и ступеньки осклизлой лесенки, что спускалась в подпол.

На самой западне — около кольца, вокруг западни — на полу чулана и на ступеньках был приметен очень небольшой, уже подсохший, но свежий кровяной следок, в разных местах одинаковый, только по-разному повёрнутый — где так, где эдак; и оттиснулся тоже по-разному — где поярче, где побледнее.

Дошла очередь и до самого подпола. Там провели больше часа.

Прокопий кончил завтракать. Узнав, что хитрокознец ещё не вернулся с обхода, он не очень огорчился. Его тянуло ко сну. Он тут же, в сенях, залез на лежанку.