Андрей Боголюбский

Перед отдушиной раскинулся смородиновый куст, весь в пронизанных солнцем молодых, сильных побегах и в кистях ещё зелёных ягод. В углу подвала были свалены в кучу остатки прошлогодней, проросшей репы. От неё несло холодной гнилью. Этот запах мешался с тёплым луговым, медовым духом, который врывался с воли.

Над Ивановой головой пробежало опять двое или трое людей. С потолка посыпался песок.

«Подпол обыщут всего раньше», — подумал вдруг Кучкович.

У него так затряслось колено, что он привалился плечом к стене. Потом осторожно высунул голову в отдушину. Отдушина глядела в ягодник. Перед ней вдоль дома тянулась в траве выбитая каплями с крыши узкая бороздка голой, щербатой земли, скипевшейся с мелкими камушками. Место было глухое. Правый край ягодника спускался крутыми уступами к городской стене, которую заслоняла в этом месте поеденная гусеницей, но всё же густая черёмуха. Ещё правее, очень близко, почти сразу за смородиновым кустом, была видна подошва вбитого в землю толстого, оплетённого хмелем столба. Это была одна из свай того самого набережного рундука, на котором Кучковна беседовала вчера с посадницей.

Иван огляделся ещё раз и стал с трудом протискиваться в тесную отдушину. Он чувствовал, как на груди дерётся обо что-то его шёлковая пропотевшая сорочка.

IX

Шаги, шаги, шаги...

Весь дом содрогался от многоногого тяжёлого топота чужих суетливых шагов, гудел чужими, грубыми голосами. Это был уж не свой дом.

Дочь Гаша кормила гороховым киселём кудрявого сынка. Мальчик упрямо отводил рот от плошки, хныкал и просился в сад. Мать не пускала. Он скучал в чистой бабкиной горнице. У него были шершавые яблочные щёки, а на переносье сквозила, как когда-то у Гаши и у Груни, поперечная голубая жилка. Гашины губы вспухли от плача. Она по временам вскидывала на Кучковну глаза, которые всё выслезила плачучи, и спрашивала тихим, жалостным голосом:

   — Мамонька, что ж будет-то?

   — Где угадать? — отвечала боярыня.

К ним наверх не заходил никто. Про них будто забыли.

Кучковна глядела на дочь. Гаша и заплаканная была хороша. Мать ласково провела рукой по её белой тёплой шее.

Когда несколько лет назад (это был незадолго до Гаишного вдовства) на Москве дневало фряжское [30] великое посольство и Пётр Замятнич, высланный князем навстречу, потчевал у себя в доме послов, то самый из них первый, старик, весь с головы до ног в красном шумливом шёлку — толковали, что он у них больше архиерея, — как увидал Гашу, тогда ещё весёлую молодицу, так, покуда не ушёл, не мог отвести от неё чёрных печальных глаз. Молчал, смотрел и, словно чему-то дивясь или о чём-то жалея, покачивал седой, странно подбритой головой. А когда посольский поезд уж трогался во Владимир, он, завидев Гашу на дворе, остановил возок и подарил ей на память крест из слоновой кости, фряжский, о четырёх концах, с литым серебряным распятием, и чётки со своей руки из сине-алого прозрачного камня.

Гаша была чем-то похожа на мать; люди говорили — улыбкой. Только выше ростом, шире в плечах, белее и пышней. И взгляд не тот.

Косое солнце било в окошко. На стенных, ровно отёсанных, гладко оскобленных венцах оно румянило прожилки извилистых сосновых слоёв, глубже оттеняло глазастые сучки и теплилось жёлтыми огоньками в проступавших кое-где росинках смолы. Какой жестокой казалась Кучковне эта спокойная весёлость летнего утра!

«Где Иван? — думала она. — Вырвался ли из города? Или тут схоронился? Что сделают с ним, если найдут? Какая его крамола, что погнали за ним такую силу? Что будет с Петром? Дознаются ли, что здесь побывал ночью суздальский сват?»

Даже задавать себе эти вопросы было страшно, а ответов не было ни на один.

Но с этих чёрных дум она то и дело соскальзывала на другие, от которых, сколько себя ни корила, не могла отбиться.

Постаревшее лицо Прокопия, его внимательный взгляд, его негромкий голос... Ей показалось там, на крыльце, когда впускала его в дом, будто ему нужно сказать ей такое, чего нельзя говорить на людях.

А что говорить? Всё сказано двенадцать лет назад.

Тогда у него ещё не было седых прядей в бороде и набухших кошелей под глазами. Да ведь и она была не та.

Она опять взглянула украдкой на дочь, на внука. Жаркий румянец стыда за нахлынувшие так не вовремя грешные, как ей казалось, воспоминания разлился по её исхудалому лицу.

Кажется, всё давным-давно забыто, схоронено. Так нет же, видать, только сверху понаструпела старая рана, а снизу не поджила!

Кучковна хорошо помнила, как смущался тогда, двенадцать лет назад, Прокопий, передавая ей Андреевы слова. Он всё запинался и поправлялся, стараясь пересказать эти слова точно так, как говорил князь.