Андрей Битов: Мираж сюжета

В ту поездку на Остров (летом 1981 года) Битов остановился в музейном общежитии, которое располагалось на территории Кремля в бывшем больничном корпусе при Филипповской церкви – печи в коридоре, дрова под лестницей, тусклая лампочка под потолком, скрипучий деревянный пол, дверь в храм, естественно, заколочена.

Когда добрался до койки, смог наконец снять сапоги.

Оказалось, что ноги стер в кровь.

То ли портянки неправильно намотал, то ли сапоги подвели, то ли по-другому тут и быть не могло.

Вечером выпивали, конечно, беседовали, вспоминали…

Вот, например, Битов рассказывал о том, как служил в армии: «Я никуда не годился, был в очках, с неоконченным высшим, в общем социально неподходящим элементом. Меня перекидывали из одного стройбата в другой. И только потом, вернувшись, я понял, что это были все бывшие зоны, которые освободились из-под зеков, то есть я побывал в такой странной экскурсии по зонам».

По расконвоированным зонам совершал путешествие расконвоированный автор, словно бы пытался что-то понять про себя, окажись он здесь на несколько лет раньше в другом качестве, вдыхал этот лагерный воздух, эту сырость и гниль, как будто бы предвидел вопрос, который спустя годы ему задаст его крестный, писатель, переводчик, узник ГУЛАГа Олег Васильевич Волков: «Вы сидели, Андрей Георгиевич? Нет? Ну, нормальный писатель должен посидеть лет десять… Нет, много. Ну, пять».

В лагерях и тюрьмах Волков провел 28 лет…

Битов выходил во двор и закуривал. Недоумевал: «Провести треть жизни в заключении (О. В. Волков умер в 1996 году в возрасте 96 лет) и не сойти с ума, остаться при этом человеком, как такое возможно?»

Из книги Олега Волкова «Погружение во тьму» («Такая робинзонада нашего века», А. Г. Битов): «Общая камера не меньше одиночного заключения приучает уходить в себя, в свой воображаемый, мир… Туда погружаешься так глубоко, что начинаешь жить вымышленной жизнью. Отключившись от окружающего, рассудком и, сердцем переживаешь приключения, уже не подвластные твоей воле. Это, род сновидений, но без их нелепостей и провалов и, как они, бесплодных.

И все же это – чудесное свойство. Для заключенного – дар Провидения. Воображай себе невозбранно – солнечный мирный край, ласковое море, музыку, стол, за которым дорогие для тебя лица, или трибуну, откуда кто-то – может быть, ты – неопровержимо доказывает гибельность злых путей… Можно пережить целый роман… Быв потревоженным и возвращенным к действительности, я спешил вернуться к порванной цепочке грез. И вновь оживали знакомые лица, прерванные отлучкой разговоры, общения, милые сцены… И когда позади уже накопилось много тюрем, пересылок, лагерных землянок и бараков, я умел покидать их в любое время – среди камерного неспокойства, на тюремном дворе, у костра на лесосеке. Я переставал видеть то, что было перед глазами, слышать шум и уходил в свои вольные пределы. Нередко сочинял длинные обращения к человечеству – мне казалось, с каждым годом я могу сказать нечто все более серьезное и нужное, почерпнутое из познанной изнанки жизни. Я бился над рифмами, низал строки статей.

Со временем все меньше заглядывал в будущее, а обращался к воспоминаниям. Прокручивал ленту назад… задерживаясь на отдельных вехах».

Ведь это тоже своего рода путешествие, бесконечное странствие, участником которого мог стать каждый, наделенный даром воображения.

Битов докуривал и возвращался в общежитие, с удивлением замечая, что эти слова его крестного относятся и к нему.

И уже в конце посиделок провозглашал ставший и по сей день хорошо известный на Острове тост: «За Соловки, чтобы они стояли, но на них не сидели!»

Расходились далеко за полночь.

В кромешной темноте монастырского двора можно было лишь с трудом разглядеть могилу Авраамия Палицына, проведшего на Соловках в заточении 17 лет и умершего здесь в 1626 году. На гранитный гроб опального старца падал отсвет от лампы-дежурки, горевшей над дверью бывшего больничного корпуса при Филипповской церкви.

На следующее утро Битов посетил экскурсию по Соловецкому кремлю. Сделать это пришлось из вежливости – тем летом в музее работала его дочь Аня. Информация об архитектурных стилях, царях и настоятелях обители лилась ровно, доносилась откуда-то издалека, словно бы из глубин каменных мешков, дворов-колодцев, пустых световых барабанов и замурованных крепостных башен. Но на словах – «Великою яростию вскипели (стрельцы), смерти и казни различные уготовили: этих повесить завещали, одних за шею, других острым железом меж ребер резали и на крючья вешали, каждого на своем крюке. Блаженные же страдальцы с радостию шею свою в петлю вдевали, иные же были за ноги повешены, иные же с радостью ребра свои на прорезание подставляли», – Битов вздрогнул. Словно бы очнулся, услышав страшный гул, который ему уже доводилось различать на Анзерской Голгофе и при восхождении на Гехард, словно бы снова он поднимался по мокрой глинистой дороге куда-то вверх, повторяя про себя строки, рождавшиеся здесь и сейчас сами собой: