Андрей Белый. Между мифом и судьбой

На эвритмии печать вольной ясности, смелости, трезвости, новой науки и танца <…> Может быть, в то время гремели огни ураганного залпа; и падали трупы; но эти чистые руки и бирюзеющий купол, — взлетали молитвой — к престолу Того, Кто с печалью взирает на ужасы, бойню, потопы клевет, миллионы истерзанных трупов, замученных жизней; и — братство народов я понял: в мимическом танце. <…> Да будет же братство народов: язык языков разорвет языки; и — свершится второе пришествие Слова[783].

Белый также указывал, что его первую автобиографическую повесть «Котик Летаев» (над которой он работал в 1915‐м, в Швейцарии, при усиленных занятиях медитацией) следует воспринимать как «словесную эвритмию»:

<…> лежит недописанный «Котик Летаев»; архитектоника фразы его отлагалась в градацию кругового движения; архитектоника здесь такова, что картинки, слагаясь гирляндами фраз, пишут круг под невидимым куполом, вырастающим из зигзагов; но форма пришла мне под куполом Здания; пересечение граней, иссеченных форм воплотилось в словесную эвритмию; под куполом Иоаннова Здания надышался небесными ветрами я; здесь меня овлажнили дождями словесности: «Котиком» <…> (ЗЧ. С. 283–284).

В этой связи имеет смысл обратить внимание на то, как в «Котике Летаеве» изображен танец. Под видом первых, якобы автобиографических переживаний танца Белый дает дорнахское «космическое» переживание эвритмии, а вовсе не тех реальных танцев, которые он разучивал с бонной, исполнял на детских балах и которые описывал в мемуарах и «Материале к биографии»:

Воспоминания детских лет — мои танцы; эти танцы — пролеты в небывшее никогда, и тем не менее сущее; существа иных жизней теперь вмешались в события моей жизни; и подобия бывшего мне пустые сосуды; ими черпаю я гармонию бесподобного космоса (КЛ. С. 105).

Белый подчеркивает, что и сами танцы, и даже рассказы о них воспринимались героем-ребенком в качестве отражения духовного мира, символов «не нашей, за нами стоящей вселенной»:

Мамины впечатления бала во мне вызывают: трепетания тающих танцев; и мне во сне ведомых; это — та страна, где на веющих вальсах носился я в белом блеске колонн; и память о блещущем бале — одолевает меня: светлая сфера не нашей, за нами стоящей вселенной <…>; впечатление блещущих эполет было мне впечатлением: трепещущих танцев; <…> воспоминание это мне — музыка сферы, страны — где я жил до рождения! (КЛ. С. 74).

В ту же дорожденную «страну жизни ритма», в которой «тело истаяло б в веянье крыл, омывающих нас»[784], уводит, как показывает Белый в «Глоссолалии», и эвритмия: «В древней-древней Аэрии, в Аэре, жили когда-то и мы — звуко-люди <…>»[785].

Итак, в период «жизни при Штейнере» в сознании Белого закрепилась устойчивая оппозиция «танец — эвритмия», в которой танец оценивался негативно («Кризис жизни»), а эвритмия — позитивно («Глоссолалия», «Котик Летаев»).

* * *