Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Свобода в Мусагете. Я не знаю, что разумеет Бугаев под свободой, по крайней мере что он теперь разумеет под ней. Он утверждает, что «Vigilemus» – первый плод этой свободы. Чудовищно слышать это от человека и писателя, который является одним из зачинателей Мусагета, коего Символизм (не по содержанию, а по внешней книжной форме, столь невыгодной коммерчески, по грандиозному типографскому счету, вследствие неумеренных корректур) является первым плодом внешней стороны нашей мусагетской свободы. Пусть вспомнит Бугаев свои планы о Сборниках, где должна была царить свобода и синкретизм, сочетающий чуть ли не социал-демократов с эстетами[3900]. Я уже не говорю о той свободе, которою пользовался Бугаев по существу в проповеди своего мировоззрения. Статьи Пяста и Кузмина в «Трудах и Днях»[3901] – не в счет. Во-первых, статья Пяста, хотя и не понравившаяся многим мусагетцам (в том числе и мне), была однако напечатана. (Приведу сам еще один пример: статья Скалдина, которая очевидно и самому Бугаеву не нравилась и пролежала у него в портфеле чуть ли не целый год[3902]). Во-вторых, статья Кузмина, против которой никто ничего не имел, была только сокращена[3903]: в самом конце была выпущена одна фраза, в которой голословно утверждалось мастерство одних поэтов на счет <так!> других, не менее признаваемых Мусагетом[3904], в том числе как раз Бугаева и Бальмонта, заметка о юбилее которого непосредственно следовала за этой статьей[3905], чтó явно, в особенности ввиду отсутствия юбилейной статьи в «Трудах и Днях», было бы принято за неприязненную демонстрацию. (Кажется, не был упомянут, кроме Бугаева и Бальмонта, также и Блок). Чтобы не откладывать номера, решено было сократить статью без запроса об этом автора; но я немедленно написал ему извинительное письмо, в котором предложил ему дать статью для «Трудов и Дней» на тему вычеркнутого нами заключения его статьи[3906]. Случай с Кузминым – единственный и притом необходимый самовластный поступок редакции.

–

Требую от Бугаева, чтобы он взял назад свои насмешки над свободой Мусагета. В особенности потому, что он требует от меня, чтобы я взял назад свои упреки в дурном догматизме, абсолютизме и иезуитстве антропософии. После изложенного в записке Бугаева заявления госпожи Сиверс[3907], я снимаю подозрение в дурном догматизме, в давлении на образ мыслей членов с антропософического общества, если уж именно так хотелось Бугаеву понять мои упреки. Дело в том, что последние были выставлены условно: если… то… Беря охотно и с радостью свои слова назад, думаю, однако, что антропософия не в меньшей степени, нежели католичество, способна развить в неофитах вышеозначенные качества; инцидент с «Vigilemus» вполне дает право сделать такое предположение.

–

Бугаев пытается в своей записке дискредитировать «Vigilemus» с точки зрения Мусагета. К этому приему, впрочем, прибегли и другие мусагетские антропософы. Не верю в полную искренность такой защиты мусагетизма. Если же она искренна, то она проводится вследствие неосознанности изменения в своем образе мыслей. Так Бугаев возмущается, что «манифест Эллиса» не был показан ему «в рукописи». О рукописи было уже сказано выше, что же касается «манифеста», то за таковой считать «Vigilemus» совершенно невозможно; к тому же Бугаев знает, как отрицательно отношусь я ко всяческим манифестам и как трудно меня склонить к платформированию, а тем более к изменению раз уже установленной платформы. Неудачна и попытка Бугаева стать на защиту символизма. Всякий волен понимать символизм по-своему. Не во всем согласен Бугаев с В. Ивановым по вопросу о символизме. Лично я, говоря о символизме, не во всем схожусь как с Бугаевым, так и с В. Ивановым. Мусагет не может считать, как то полагает Бугаев, «экскламации Эллиса – голосом русского символизма», а просто отдельным голосом sui generis[3908] символиста, голосом, который вдобавок не без удовольствия выслушивался в течение десяти лет. Если же вдруг оказалось, что Бугаев никогда не считал Эллиса символистом и, следовательно (с его точки зрения), не имел с Эллисом ничего общего в основном, то я считаю себя возмутительно обманутым, т<ак> к<ак> то единение, которое было (или симулировалось?) особенно в 1909 году между нами тремя, являлось единственной побудительной причиной к тому, чтобы основать Мусагет, несмотря на то, что в то время мне лично было бы гораздо выгоднее посвятить ближайшие два года начатым занятиям моим в немецком университете[3909].

Жертва, которую я принес во имя дружбы, основывая Мусагет, гораздо крупнее, нежели думают мои друзья. Размеры ее даже на чужой взгляд должны казаться очень большими, если принять в соображение то, что основание Мусагета мне лично как «карьера», как возможность занять положение в обществе, приобрести литературное имя совсем не было необходимо, и что я и по сию пору не чувствую себя литератором по профессии.

–