Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Ну признайтесь: где Вы встретите нечто подобное «змеевому состоянию», «эфирным рукам», «голове Медузы» и т. д. Можно было бы нечто, как реально узнанное, найти у Ницше, у Гёте и т. д. Но чтобы построить на «таком» громадное знание и сознательно заставить «такое» извне номенклатурой, чтобы при случае с тонкой улыбкой обмолвиться «змеевым состоянием» и т. д. Ну сопоставьте талантливые рассуждения Эккарта (в сущности до чтения Эккарта мы многое знаем), все эти рассуждения о горьком и кислом у Бёме, сопоставьте гениальных мистиков истории с сухим схоластом, неталантливым, нелюбезным «геккелианцем» д<октором> Штейнером[3445], и справедливость заставит признать Вас, что неталантливый Штейнер говорит вещи, которые не говорились – нигде, никогда…

Я Вам привел серию сентенций более практического характера (к сведению учеников), сказанных вскользь, мимоходом, в разное время. Но эти «вскользь», «мимоходом» пестрят всюду слова Доктора; никакого бум-бума на них Доктор не строит: они тихо усмехаются из-под номенклатуры, а сам Доктор из-под номенклатуры только и делает, что без слов усмехается и подмигивает ученикам. Говоря о голове Медузы (помните Ваш «медузин ужас»), Доктор посмотрел на нас, как бы говоря: «Да, да, да – медузина голова» и т. д.

Вместо вскользь замечаний об эфирном теле я бы мог привести вскользь замечания об астральном теле или Христе, или Христиане Розенкрейце, или, наконец, о том, почему нужна номенклатура и почему «вскользь замечания» брошены только вскользь. Если Вы беспристрастно вчитаетесь в приведенные «вскользь замечания» и поверите, что и самая-то номенклатура для сколько-нибудь зорких учеников, кое-что опытно узнавших, есть стеклянная лишь поверхность, пропускающая всюду сквозь себя не стекольно-номенклатурный, а творчески-живой, заставляющий подчас вскрикивать реальнейший, а не схоластический смысл. И Вам станет понятнее, почему не идиоты все же Эллис и Белый попали при Докторе в идиотическое положение учеников.

Да, если бы мы с Эллисом не были символистами, если бы «змеевое состояние» звучало бы нам абракадаброй, если бы мы более интересовались головными конструкциями философского творчества и писали реторически-философическую бездарность à la Степпун, Штейнер ударился бы о нас – как горох о стену.

Но поелику мы символисты, поелику стоим на границе между подлинным ясновиденьем и буднями (на пороге имагинации), потолику и имагинация Доктора звучит нам, как исконно ведомое, позабытое, старое и новое во все времена[3446]: и не доктора Штейнера учимся мы понимать, а учимся понимать себя – у себя на старинной, забытой родине.

Со времени моего появления у Доктора я просто ничего не понимаю: мне описывался какой-то оккультический тип, мне несимпатичный, – педант оккультизма: а в личном общении со мной встал предо мной – Заратустра, плясун легконогий, при случае то повертывающийся словами более новыми, чем вся новизна, то повертывающийся старинным египетским гиерофантом, то поющий мне «о старом и новом во все времена» (рождественская лекция о любви).

Вместе с тем за этот период времени почему-то меня считают чему-то изменившим, тогда как я именно не ушел, а вернулся, боятся за мою свободу и т. д.

Ничего не понимаю.

Только потому и пишу Вам все нижеследующее, что в моем представлении представление о Вас, себе и Докторе до такой степени смещается с места, что я предполагаю с Вашей стороны следующий вопрос: «Хорошо, допустим, что все это хорошо: а Вам-то, Вашему творчеству какое до этого дело?»

А вот какое.

Вы знаете: у меня в произведениях есть многое, мне самому непонятное, как реальное переживание; всю жизнь хожу и говорю себе: «Кто мне объяснит, что такое это, когда „предметы сходят с мест“ (Симфония), когда „дети бредят“, когда все „то, да не то“; кто объяснит мне, что такое „опять возвращается“ и т. д.[3447] То, что производит впечатление безумия на одних и таланта на других, что есть реальнейшее содержанье меня самого, входящее в коренное осмысливанье моей личной жизни, – все это всегда мне объяснялось по одному и тому же: „Нервы, болезненность“ – говорили одни. „Талант“ – говорили другие».

Но то и другое – не объяснение.