Андреевский кавалер

— Всем ты хорош, друг Ваня, — хлопал огромной ручищей будущего зятя по плечу Абросимов. — Но и ты порушаешь мой корень… Ты — человек военный, прикажут — и укатишь с Тонькой на край света! Вон Митька, кончил университет — и поминай как звали! В самоварной Туле теперь наш Митька. И эта его новая фря там. А Лександра с Павлушкой тут… Прямо по пословице: в Тулу со своим самоваром не ездят! Корень-то вырвали, а корешок остался…

Посадил за стол и Алену. Она посверкивала карими глазами, все хотела что-то сказать, но когда отец разойдется, другим слово вставить не дает. На Алену во все глаза смотрел молчаливый Дерюгин. Его гладкие щеки порозовели, в отличие от Ивана он даже не расстегнул воротник гимнастерки, сидел прямо, положив белые руки на край столешницы.

Говорил он мало, и речь его была медлительной, часто растягивал слова, а когда чему-нибудь удивлялся, неожиданно звонко восклицал: «Ой-я-я!» На губах появлялась и исчезала задумчивая улыбка. Если он начинал что-либо рассказывать, его тут же перебивали. Он не обижался и умолкал. На Ивана поглядывал с нескрываемым уважением, к которому примешивалось восхищение. Кузнецов заливался соловьем — на это он был мастак, смешил всех, даже пару раз прыснула у примуса Ефимья Андреевна, а хохотушка Алена смеялась до слез. Улыбалась и Тоня, но она почему-то чувствовала себя неловко.

— У нас на курсах, в общежитии, — рассказывал Иван Васильевич, — один курсант на спор полез в свою комнату через третий этаж по водосточной трубе. Парень спортивный, раз-два и вот уже карниз, протянул руку, а тут труба разъединилась, колено полетело вниз, а он бедняга зацепился штанами за крюк и повис… Ну что делать?

— Часом не с тобой эта история приключилась? — посмеявшись, спросил Андрей Иванович.

— Я там ходил в отличниках, — похвастался Иван Васильевич.

— А что же дальше? — не спускала с него блестящих глаз Алена.

— Мы ему веревку сверху спустили, — закончил Кузнецов. — А галифе его на крюке остались… Он их багром из окна доставал.

— Ой-я-я! — смеялся Дерюгин. — Придумал все! Как же он, курсант, галифе снял, если на нем были еще и сапоги? Вот у нас в артиллерийском училище…

— Ефимья, где же горячая закуска? — перебил Абросимов. Григорий Елисеевич тут же замолчал.

— Что же у вас в артиллерийском? — позже спросила его Алена.

— У нас через окно не лазили, — степенно заметил Дерюгин.

Когда гости ускакали в военный городок, Ефимья Андреевна, убирая со стола, заметила:

— Один мой назюзюкался, а энтим хоть бы что!

С кровати доносился басистый, с переливами храп Андрея Ивановича.

— Дело слажено, отгуляем свадьбу — и живи, дочка, счастливо, — сказала Ефимья Андреевна.

— Он тебе не понравился?

Ефимья Андреевна мыла в алюминиевой миске ложки-вилки, а Тоня стояла рядом с полотенцем через плечо. Мать знала, что средняя дочь у нее самая тихая, послушная. Но до поры до времени: ненароком задень ее сокровенные струнки — и взорвется, как это случается часто с отцом. От всего сердца желала дочери семейного счастья Ефимья Андреевна, но что-то не верилось ей в это. За Варю с Семеном была спокойна: старшая дочь будет держать мужа в руках… Правда, нужно ли это? И в этом ли сила женщины? Ни в чем не перечит она, Ефимья Андреевна, мужу, а в доме все делается так, как хочет она. И грозный, вспыльчивый Андрей Иванович даже этого не замечает. Сумеет ли Тоня так же укоротать своего будущего красавца мужа?..

Многое могла бы сказать дочери Ефимья Андреевна, но рано, да и стоит ли? Каждый человек строит свою жизнь по-своему, добрые советы быстро забываются, а как не получилось в семье — начинают винить советчиков да родителей, ежели они вмешиваются в жизнь молодых. Каждый норовит поскорее свое горе спихнуть на плечи близким. Других-то всегда легче обвинить в своих грехах, чем самого себя…

— Кажись, любит тебя, — сказала мать. — Главное, чтобы не обижал… А ты помни, дочка: не та хозяйка, что много говорит, а та что щи варит. Жена за три угла избу держит, а муж — за один. Люб тебе — выходи с радостью, народи детишек, привяжи мужика к дому. Да что я тебя учу? Ты у меня хоть и тихоня, а самая умная…

— Военный он, — высказывала вслух свои мысли Тоня. — А военные долго на одном месте не живут.

— А ты не слухай батьку! — нахмурилась Ефимья Андреевна. — Это он думает, что на Андреевке свет клином сошелся, а земля, она большая, и городов-поселков на ней не счесть… Поезди с ним, погляди на людей, себя покажи. А чё тут, на одном месте-то, куковать? Покудова молодая, езди себе на здоровье, состаришься — сама сюда вернешься, родная-то земля все одно позовет…

— И все-то у меня внутри замирает, — вздохнула Тоня. — И радостно, и страшно.

— Не ты первая, не ты последняя, — улыбнулась Ефимья Андреевна и сразу на десять лет помолодела.

Вытирая посуду, Тоня подумала, что зря мать так редко улыбается: улыбка ее красит, делает моложе. Говорит, хорошо с отцом жизнь прожила, а вот улыбаться разучилась.

3