Андерсен

Маму всё равно отвезли в больницу, хотя санитары не могли не понимать, что ничего уже не сделаешь. Левую ногу ей отрезало полностью.

Всё произошло на глазах у Йонаса, он ведь стоял рядом, но – и мне это потом подтвердили – он не кричал и не плакал, как можно было ожидать от ребёнка в его возрасте. Всё время оставался спокоен.

Как если бы он заранее знал, что случится.

Совершенно спокоен.

Майя потом говорила про замедленную реакцию и что нам следует ожидать, что из-за пережитого у него могут быть кошмары или что-нибудь ещё хуже. Но мы ничего такого в нём потом не заметили.

Никогда.

В больницу меня повёз Федерико. Было совершенно невозможно, чтобы я сел за руль сам. К маме они пустили меня не сразу. Хотели сперва немного подготовить труп, чтобы избавить меня от избыточного шока. Йонаса они поместили – за неимением лучшего варианта – в пустую больничную палату, там он расслабленно лежал на кровати, включив телевизор. Там шли Симпсоны, это я помню. Он тогда любил эту передачу, особенно персонажей Ичи и Скретчи. Я поднял его на руки и прижал к себе, а он отвернул голову. Он часто отторгал всякие нежности, но на сей раз у меня было впечатление, что он просто хотел смотреть свою передачу.

Он даже снял ботинки перед тем, как лечь на кровать.

239

Когда мне наконец можно стало взглянуть на маму, вид у неё был ужасный. Тщетны были все их усилия как-то приукрасить её. Её лицо.

Не всё можно записать. Есть вещи, которые не хочется вспоминать. Достаточно плохо уже то, что не можешь их забыть. Мне и по сей день иногда ещё снится мамино лицо.

Я ожидал, что на захоронении урны мы будем присутствовать нашим тесным кругом: только мы трое да родители Хелене. Из немногих родственников, с которыми мама поддерживала связь, никто не жил в нашем городе.

Но на кладбище пришли какие-то посторонние люди. Главным образом старые – как соседка мамы, но были и несколько совсем молодых. Особенно хорошо я помню одного молодого человека, потому что всю церемонию он не находил места своим рукам: то почёсывался, то поправлял шарф, которым был обмотан, несмотря на жаркий день. Совершенно явно на наркотиках. Потом, когда они по очереди пожимали мне руку и выражали соболезнование, этот меня вдруг обнял, так что я не смог уклониться от его немытого запаха. «Она была хорошая женщина, – сказал он и ещё повторил несколько раз: – Хорошая, хорошая женщина».

То, что мама легко вступает в разговор с совершенно чужими людьми, я часто видел. У неё был талант понимать других. Но то, что из этого могло развиться столько дружб, мне никогда не приходило в голову. Вот так думаешь, что знаешь другого человека – а кого знаешь лучше, чем собственную мать? – а потом переживаешь такие сюрпризы.

Я думал, что хорошо знаю Йонаса.

На кладбище он тоже не плакал. Даже было такое впечатление: ему как будто было стыдно, что его отец не может сдержать слёз. Ребёнком ищещь утешения и не должен сам утешать других. Но он похлопал меня по руке, неуверенно, как будто видел этот жест в кино, но сомневался, подходит ли он к данному случаю. Мне это показалось таким трогательным, что я ещё больше разревелся.

Позднее Хелене с родителями уже отошли, а мы ещё стояли рядом перед свежим холмиком земли, и он сказал такое, чего мне никогда не забыть, потому что никакой семилетний не мог бы это сказать. Это была его неловкая попытка меня утешить. «Человек не умирает, когда умирает, – сказал Йонас. – Только не может больше помнить».

И потом ещё это: «Так лучше для неё. Для всех лучше».

240

То был несчастный случай. А что же это ещё могло быть?

Старая женщина, у которой давно были проблемы с равновесием, спотыкается и трагически падает под трамвай. Маленький мальчик, которого она держит за руку – или он просто стоит рядом с ней, – не может её удержать. Трагично, разумеется, но в этом нет ничего необычного. Сообщение в газете не заслужило и четырёх строчек. Факт для статистики несчастных случаев, не более того.

Если это было так.

А если тот тип из будки с колбасками всё-таки был прав?

Я с ним никогда не говорил. Я лишь взглянул на него, потом, когда всё уже было улажено и дело закрыли. Пошёл и взглянул на него. Вообще-то я собирался у него что-нибудь заказать, колбаску с картошкой фри, съесть её там, прямо у прилавка, и при этом заговорить с ним. Не сознаваться, что я сын той женщины под трамваем, а незаметно свернуть на эту тему. Чтобы он сам рассказал эту историю. Но потом я понял, что не смогу сдержаться, накричу на него, буду упрекать, обвинять во лжи. И я тогда просто остановился и сделал вид, что у меня развязался шнурок. Он был небрит, а белый фартук на нём был не вполне чист. Неаппетитно.

Но, может, моё воспоминание что-то преувеличивает. Я ведь был зол на него. Для меня это был человек, нарушивший смертный покой моей матери.

«Смертный покой». При этом я понятия не имею, есть ли вообще у мёртвых покой. Этого не можешь знать.